на кой он шут? Пусть хоть какая-то польза, хоть на минуту, да праздник.
У матери на глазах выступили слезы.
— Какой уж тут праздник! — сказала она дергающимися губами. — Эти уходят с утра и до вечера, а ребенок на мне. Ни сил, ни здоровья нету. Завязать глаза и бежать куда-нибудь на край света…
— Тише, тише, тише, — вмешался отец, оторвавшись, наконец от своих картонок. — Ерунду говоришь, слушать неприятно.
— Ладно, — сказала мать, вытирая глаза, — это я так… нервы… Мальчишка-то хороший, только все жилы повытянул.
Она взглянула на бутылку, которую Иларион продолжал держать в руках.
— Зачем ты тратишься? Сам, наверное, сидишь без копейки.
— Ерунда, — храбро сказал Иларион, — вчера у соседей перехватил.
— Ну, спасибо, друг, — сказал отец.
— Ему твое спасибо, знаешь… Ему бы сейчас десяточку подбросить. Вот бы ему что, а не спасибо.
— Все будет, — сказал отец, но таким тоном, что Иларион тут же сообразил — деньги в настоящий момент в этом доме отсутствуют. И как только это сообразил, сразу почувствовал, как раскрепостилась его душа, появилась свобода и легкость в мыслях. В последнее время, когда возраст Илариона почти вплотную подкатил к тридцати, все чаще стал задумываться он, глядя на фотографию молодых родителей, и все дотошней переводить их возраст на свой собственный. Вспоминал, допустим, себя пяти или восьми лет и прикидывал: а сколько отцу было тогда, чем он занимался, как они жили? Выходило так: отцу тридцати не было, а занимал он уже хороший пост, и семья была большая, и жили не бедно.
Отчего же он — молодой толковый инженер, в общем-то не пьющий — не только не может обеспечить спокойную старость своим родителям, а наоборот, продолжает тянуть с них, не по крупному, правда, счету, но тянуть. А казалось бы, — самое время заботиться о них, скрашивать их старость. Да что тут говорить…
В соседней комнате снова грохнуло, следом раздался плач Сергуньки.
— Опять началось, — сказала мать, вздохнув, и пошла наводить порядок.
— Ничего, ничего, — сказал отец добродушно, — всякое бывает, и ты падал, и ты разбивал что-то.
Иларион сидел притихший, поглаживал висок.
— Скажи-ка, отец, а сколько мне было, когда вы мне подарили зеркальные шашки, помнишь: клетка — зеркальная, клетка — матовая?
— Не помню.
— Тогда мы жили в каком-то большом дворе. Склады помню… Еще — пожар, черный дым валил.
— Актюбинск, — сказал отец, — тебе тогда три года было.
— И у нас дед гостил?
— Мой отец. Тогда он ездил в Москву за орденом, а на обратном пути к нам заехал.
— А за что он получил орден?
— Заслуженный учитель республики.
— А прадед?
— Донской казак.
— Надо же, — удивился Иларион. — А мне сколько раз говорили, что я похож на Григория Мелехова. Смотри-ка, через сколько проявились гены.
Столь длительный семейный разговор был, видимо, отцу не под силу. Он молча прошелся по комнате, зорко поглядывая на каждый предмет, нагнулся и вытащил из-под стола небольшую коробочку. Коробочка имела черный цвет, по черному были разбросаны там и сям белые ромашки, вырезанные отдельно и наклеенные.
— Вчера сделал, — с гордостью сказал отец, постучав ногтем по крышке. — Бесцветным нитролаком покрыл. Пять слоев. Смотри как здорово получилось!
— Ничего, — вежливо сказал Иларион. — Приятная вещица.
— Бери на память.
— Да ладно, отец, у меня их дома уже десятка два.
— И эту возьми. Смотри, можно и сигареты хранить, и карандаши, и скрепки, вообще любую мелочь.
Илариону стало нестерпимо жаль отца. Он взял коробок, повертел его в руках и, положив на стол, подошел к окну.
Отсюда хорошо просматривались девятиэтажки нового микрорайона. Маленькие люди гуляли в маленьком сквере, катили перед собой маленькие детские коляски, а перед одним домом стояли две красные пожарные машины, хотя не было там ни дыма, ни огня.
Иларион подумал: странное дело — у любой породистой собаки прародители до десятого колена известны, а тут про деда узнаёшь лишь кое-что, и то случайно. Если бы каждый человек к концу жизни писал о себе, было бы здорово. Мы-то еще ладно, хоть поздно, да приходит к нам необходимость знать — а от кого мы сами? Кровь землепашца или моряка бьется в наших жилах? Но ведь и нам достаются крохи, а что сможет узнать Сергунька, когда придет пора?
Внезапный сквозняк взбил волосы, Иларион повернулся — так и есть, отец ушел на подмогу матери.
В открытый коробок уже были брошены две пачки сигарет «Прима» и горсть недорогих, но любимых здесь конфет в ярких восковых бумажках.
Так его собирали всегда, еще не было случая, чтобы он уходил с пустыми руками. Сейчас достанут банку тушенки, будут предлагать хлеб, чтобы ему в магазин сегодня не бегать. И он все берет, хоть и отказывается. И все пригождается…
Мать и отец зашли в комнату одновременно. Мать сразу открыла верхнюю стеклянную дверцу буфета и стала что-то искать, шурша бумагой и позванивая стеклом, а отец уселся в кресло около телевизора.
Наконец мать поставила на стол две серебряные стопки, шершавые бока их светились матово и ровно.
— Мы с папой посоветовались, — начала она, — и решили подарить эти стопки тебе. Чистое серебро, а изнутри — позолота. Посмотри, как зеркало.
— Ладно вам чудить, — обиделся Иларион. — Еще не хватало… Даже разговоров быть не может.
Как всегда в задумчивые или трудные минуты, он поглаживал висок.
— Не спорь, — сказала мать. — Во-первых, они нам совершенно не нужны, а во-вторых, будет трудно — отнесешь в комиссионку.
— Все правильно, — кивнул отец.
Он сидел и щурился. Сразу не поймешь — то ли улыбался, то ли хотел получше рассмотреть Илариона.
Стопки уложили в черную коробку с белыми ромашками, поспешно, словно времени было в обрез.
— Теплой водой с мылом помоешь, — сказала мать на прощанье, — и они заблестят как новенькие.
Дома Иларион разобрал коробку, бросил в рот конфету, которая, как и все, хранившееся в буфете родителей, пахла сосновой стружкой, и подумал, что люди, пережившие войну, имеют обыкновение создавать запасы и подолгу хранить их.
Серебряные стопки были тонки и одновременно приятно тяжелили ладонь.
Иларион подошел ближе к окну, чтобы лучше рассмотреть подарок. Он крутил стопочки и так и сяк, поглаживал литые стенки, пытался рассмотреть пробу. И тут увидел, что внутренняя поверхность заметно поистерлась, снизу доверху шли тонкие светлые круги, словно по позолоте прошлись мельчайшей наждачной бумагой. С чего бы это?
Вдруг он понял: их протирали изнутри. Значит, не просто стояли они в буфете, значит, были торжественные дни, вечера были, какие-то свои, сокрытые от глаз детей, когда сходили с портрета двое молодых и красивых… И были они розовы от волнения, а все остальное закрывал голубой фон.
