подобранные, сразу видно неизбалованного человека. А над баранкой зависло лицо другое, уже оплывающее. И взгляд иной — с прищуром, тяжелый.
Машина легко катила по узкому асфальтовому пути. Старик знал, что проложен он был во время войны, когда изыскатели обнаружили здесь залежи первосортной нефти. А когда затихли пушки и самолеты возвратились на свои аэродромы, промысел закрыли: берегли природу. Старик входил в ту самую комиссию, которой предстояло решить, закрывать скважины или заставить природу еще потерпеть. Сейчас прошло уже более тридцати лет, за это время изменился не только климат, но и кое-что посерьезней: ценой потерь, ценой утрат вершилась какая-то перестройка сознания. Годы разрушали в человеке, казалось бы, безнадежно глухую стену — стену между сердцем и сознанием. Раньше, считал старик, все на земле существовало только благодаря сознанию, которое четким лучом уходит на годы вперед. Все остальное — сантименты. А если в тебе много сантиментов, тогда не мельтеши, иди вон в филармонию.
Что теперь вспоминать… В комиссии он был самый непримиримый. Он шел на все, чтобы отстоять промысел. Он не жалел ни слов, ни докладных в министерство, открыто презирал тех, которым бы в филармонию, а не в комиссию. Как они думают поднимать разрушенные города, чем думают питать боевую технику, которая может понадобиться в любую минуту? На учете каждая пригоршня горючего, а они — закрыть промысел! Стыдно говорить: из-за васильков-лютиков…
Через некоторое время старика отозвали. Начальство свое решение обосновало так: мы тоже считаем, что в твоей озабоченности есть доля правды. Но не кипятись, мы не последний день живем, разрушенные города восстановим, но эту, будь она неладна, редкую живность никаким приказом не поднимешь. Что детям скажешь?
А кому было говорить? Сын погиб в сорок третьем, на Ленинградском фронте.
Лес подходил к самому асфальту. Несмотря на яркие осенние краски, он выглядел мрачным, совсем не расположенным принимать гостей.
Странные чувства будоражили старика, рождали какую-то душевную суетливость. Ему казалось, что он припоминает эти места. В растерянности он крутил головой. Вроде здесь бывал он когда-то…
— Останови, голубчик, — попросил. — Вон у той сосны.
Отделясь от своих сестер, сосна вышла к самому асфальту, но заплатила за это дорогую цену: на ровном длинном стволе оставалось всего три-четыре уныло повисшие ветви. Конечно, он еще тогда обратил на нее внимание, просто не мог не обратить.
Шофер затормозил, откинулся на спинку и посмотрел на старика; мало-помалу он втягивался в необычную для него игру, все ему сейчас было интересно, и хотелось узнать, чем закончится сегодняшнее мероприятие.
Старик вылез из машины, постоял рядом, глубоко дыша, словно проверяя здешний воздух.
— Немного пройдусь, — сказал он.
«Шуруй-шуруй, — добродушно подумал таксист. — Чудит клиент. Что, интересно, ему здесь надо? Упорно выгребал прямо к сосне…»
Таксист посмотрел на ровный ствол, на тяжело обвисающие ветви. Сами отпали или кто-то обломал? Чтобы, допустим, заприметить место?
Когда за стариком затихло шуршание ветвей и потрескивание сушняка под ногами, шофер вылез на асфальт, потянулся до хруста в позвоночнике и взялся за тряпку. Он протирал машину с таким остервенением, будто хотел отшлифовать заново. Лесной воздух подействовал и на него: думалось обо всем понемногу, легко и свободно. Сынишку, как только подрастет, нужно определить в плавательный бассейн — пусть сызмальства умеет. Всемирную литературу выкупили полностью, теперь идет детская, тоже всемирная. Все чин чинарем, ни перед кем не стыдно. Одно только обидно: хоть бы в гости кто зашел. Все делаешь с таким напряжением, а другим совершенно наплевать. Объяснил бы кто, почему получается такая несуразица?
Интересно, что этот дед сейчас делает… Сидит на каком-нибудь пеньке или шастает, навешивая на себя паутину? Паутины в этом году ужас как много, даже в городских условиях. Конечно, неплохо бы всей семьей махнуть куда-нибудь в лесок, испечь картошки, чай заварить травами, пока еще не все травы позабыл. Только жаль, не выйдет: по воскресеньям в доме затевается большая уборка со стиркой.
В лесу было тихо и влажно. Крупные узорчатые листья сплошь укрыли землю. До удивления чист был каждый из них, словно нарочно омыт и положен на свое единственное место. Сквозь высокую плотную крону солнце до земли добиралось с трудом, и это тоже было прекрасно — листья, казалось, светились изнутри.
Старик чувствовал, как с каждым шагом, с каждым вздохом давно позабытая бодрость наполняет тело. Старческие слезы мешали видеть, он вытер их пальцем и до сердечной боли осознал, что не смог бы уйти из жизни, не испытав этой священной и высокой сопричастности природе. А он еще возмущался, когда его отозвали из комиссии и сказали, что без цветочков-лютиков страна так же не может жить, как и без нефти! Со временем он стал подозревать, что ранняя отставка была вызвана именно его постоянной непримиримостью, его глубоким убеждением в том, что если заниматься одними цветочками — проку не будет.
Старику не хотелось верить, что все поголовно были рады его уходу. Иначе не тянуло бы такой откровенной грустью от торжественных проводов, от перечня заслуг, зачитанных по бумаге, от шутливых сожалений, от упакованных в магазинную тару подарков, от бессрочного служебного удостоверения, с которым никогда и нигде не пропадешь.
Старик шевелил прутиком листья, передвигал с места на место и никак не мог додумать свою мысль. Где сейчас те проблемы, которые волновали его тогда? Что-то с тех пор изменилось. И сейчас уже не кажется, как тогда, что для каждой проблемы существует одно-единственное решение. И все-таки их поколение сделало много! Душа огрубилась, но свое сделали. Худо, что огрубление, или сухость, как там ни называй, каким-то искаженным эхом откликнулось в других поколениях. Они, которые нынешние, толком не знали ни дедов, ни отцов. Отцам и дедам пот некогда было смахнуть с лица…
Кружение головы от свежего воздуха стало нестерпимым. Старик выбрал местечко посуше, опустился на листья, на мягкий ковер из пестрых лоскутьев…
Таксист нервно ходил вокруг машины, беспокоился: доходит второй час, а клиент не появляется. Никуда он, конечно, не денется, но не прихватил ли его, случаем, какой-нибудь старческий недуг? Надо бы потревожить дедулю, погудеть, что ли: пора, дедуля, вроде того, пора… Чертыхнувшись, таксист осторожно направился в глубь леса.
На старика он наткнулся неожиданно. Тот стоял на коленях и перебирал листья. Таксист замер: ему показалось, что старик не просто перебирает листья, а раскладывает их в определенном порядке. Неужели что-то припрятал здесь, а теперь маскирует место? Таксисту эта мысль здорово понравилась. Глупая, на первый взгляд, поездка приобретала значительный смысл.
— Эй, — негромко крикнул он.
Старик вздрогнул, обернулся, и таксист увидел
