Не любить своего брата и убить его суть одно и то же. Всякое неприятие другого ведет, как мы уже говорили, к его изгнанию и убийству. Здесь все это осмысливается в свете той ситуации, в которой находится человечество, - конфронтации враждующих братьев, достигшей предела ненависти. Вот почему убивать и умирать - одно и то же. Убивать - это умирать, умирать - это убивать, поскольку это означает оставаться внутри порочного круга дурной взаимности, внутри фатальности мщения. Не любить означает умереть, поскольку означает убить. Каин, упомянутый несколькими стихами выше в процитированном нами фрагменте из послания, говорит: поскольку я убил своего брата, теперь всякий может убить меня. Все, что в читаемом нами тексте может быть принято за нарушение непрерывности, на самом деле сохраняет неразрывную связь со всем остальным в единой логике Евангелия. Нужно не колеблясь отдать собственную жизнь, чтобы не убивать, чтобы, так поступая, выйти из порочного круга убийства и смерти. Значит, относительно столкновения двойников сказано в буквальном смысле верно: тот, кто хочет спасти свою жизнь, потеряет ее; на самом деле ему придется убить своего брата и самому умереть в роковом неведении о ближнем и о самом себе. А тот, кто соглашается потерять свою жизнь, сохраняет ее для жизни вечной, поскольку только он один не убивает, только он один познал полноту любви.
Ж.-М.У.: Мы видим решительные преимущества предлагаемой нам здесь интерпретации: она позволяет читать еще не прочитанные нами новозаветные тексты и показывает, что все эти тексты согласны друг с другом, в то время как все интерпретации, применявшиеся сих пор, содержат вопиющие противоречия. Таково, например, определение Страстей Христовых как жертвы, тогда как сами Евангелия никогда не пользуются этим словом и упоминают жертвоприношения лишь для того, чтобы их осудить.
Еще одно противоречие состоит в том, чтобы, с одной стороны, говорить об Иисусе как о субъекте взаимоотношений с Отцом, в которых нет никакого насилия и ничего потаенного, а с другой -утверждать требование жертвы, которое якобы исходит от Отца и которому Сын якобы должен подчиниться, утверждать всю эту «икономию» не человеческого, а божественного насилия, носящую неизбежно гадательно-предположительный характер, поскольку нигде в Евангелиях она даже не обсуждается.
Н. Божественность Христа
Р.Ж.: Евангелия говорят нам: чтобы избежать насилия, нам нужна совершенная любовь к своим братьям и отказ от насильственного мимесиса, присущего отношениям двойников. Именно так поступает Отец, и все, о чем Он просит, это подражать Ему.
Вот почему Сын обещает людям, что если им удастся вести себя так, как хочет Отец, исполнять Его волю, то все они будут сынами Божьими. Не Бог создает препятствия между собой и людьми, а сами люди.
Г.Л.: Не означает ли это разрушение всяких барьеров между Богом и человеком, очередного обожествления человечества на манер Фейербаха и всего гуманизма XIX века?
Р.Ж.: Чтобы так подумать, нужно спутать любовь в христианском смысле - agape Нигрена[101] - со «здравым смыслом» Декарта, самой распространенной в мире вещью. В действительности такую любоъъ-agape до конца из всех людей пережил один только Христос. И поэтому на земле один только Христос соединился с Богом в силу совершенства своей любви. Не видя учредительного убийства и всеобщей порабощенности насилием, всеобщего соучастия в нем, богословы боятся скомпрометировать божественную трансцендентность слишком буквальным толкованием слов Евангелия. Пусть они успокоятся. Ни одно из этих слов не подвергает божественность риску стать чересчур доступной для людей.
Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всей душой твоей, и всем разумением твоим, и всей крепостью твоей - вот первая заповедь! Вторая подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя (Мк 12:30-31,; ср.: Мф 22:37; Лк 10:27).
Эти две заповеди ничем не отличаются друг от друга, поскольку любовь не делает никаких различий между существами. Так сказал сам Иисус. А мы можем повторить за ним эти слова, не боясь слишком «очеловечить» христианский текст. Сын Человеческий и Сын Божий оказываются одним и тем же потому, что только Иисус достиг совершенства своей человеческой природы, составляющей единое целое с Его божественностью.
Евангелия, особенно в версии Иоанна, но также и в синоптических версиях, недвусмысленно утверждает как божественность, так и человечность Иисуса. Богословие воплощения - это не какая-то фантастическая экстраполяция; оно строго следует логике текста. Но внятным оно становится скорее в нежертвенном, чем в жертвенном толковании. Поистине впервые идея полноты человеческого, совпадающей с полнотой божественного, освещается в собственно религиозном контексте. Один только Иисус может дать полное откровение об учредительном убийстве и о масштабе его влияния на человечество потому, что сам Он ни на миг не поддается его влиянию. Иисус учит нас истинному призванию человечества - не поддаваться этому влиянию. Неспособность понять поставленную нам задачу даже теми, кто ссылается на Евангелие и думает, будто понимает то, что оно им говорит, эта свойственная как верующим, так и неверующим, двухтысячелетняя неспособность и всегда ее конкретизирующая иллюзия жертвоприношения убедительнее всего подтверждают то, что мы здесь констатируем.
Нежертвенное истолкование позволяет понять, что только Сын един с Отцом в полноте человечности и божественности; при этом оно не влечет за собой закрытого понимания этого единства и не исключает возможности обожения человека через Сына. Это обожение не может осуществиться иначе, как только через Него, поскольку он - единственный посредник, единственный мост между царством насилия и Царством Бога. Благодаря своей абсолютной верности Слову Отца на земле, где это Слово не приняли, Иисус смог его внедрить и описать в евангельском тексте тот прием, который неизбежно должны оказать Ему люди, одержимые насилием, - гонение на Него.
Нежертвенное истолкование - это не толкование гуманизма, который устраняет из евангельского текста собственно религиозные аспекты. Обнаруживая демистифицирующую силу Евангелий, оно без труда вновь обретает все эти аспекты и показывает их необходимость, равно как и необходимость великих канонических утверждений о божественности Иисуса и о Его единстве с Отцом.
Нежертвенное истолкование не только не упраздняет божественную трансцендентность, но, напротив, открывает нам ее и показывает, что она, в своей близости к нам, так далека от нас, как мы даже не подозревали; она всегда была замаскирована и скрыта за трансцендентностью насилия, за Властями и Господствами, которые мы тупо принимали за нее саму, пусть даже частично. Чтобы устранить это смешение, чтобы уловить трансцендентность любви, не различаемой за трансцендентностью насилия, которая скрывает ее от нас, нужно выявить учредительное убийство и запускаемые им механизмы неведения.
Г.Л.: Оставаясь игрушками этих механизмов, мы даже не видим, что они уже выявлены и деконструированы Евангелиями и что божественность, о которой говорят Евангелия, не имеет никакого отношения к насилию.
Р.Ж.: Это различение двух трансцендентностей кажется абсурдным, несуществующим для духа насилия, который нами движет и который теперь нащупывает структурные аналогии между евангельским процессом и учредительным процессом во всех других религиях, процессом, который мы уже анализировали. Эти аналогии реальны, так же как реальны аналогии между дурной взаимностью насилия и доброй взаимностью любви. Поскольку обе эти структуры исключают культурные различия, они в высшей степени похожи друг на друга; вот почему можно переходить от одной к другой посредством почти мгновенного обращения; но при этом они радикально противоположны, между ними бездна, которой не может выявить никакой структурный анализ', мы видим «как бы в зеркале», in aenigmare[102].
Ж.-М. У. : Непонимание, предметом которого всегда было откровение насилия, позволяет еще лучше понять, почему христианский текст представляет Того, кто, вопреки всем препятствиям, преодолевает насилие, будучи непосредственно послан Богом ненасилия и исходя прямо от Него.
Внутри человеческого общества, которое подвластно единодушному насилию и пребывает в плену мифических смыслов, нет такого места, где эта истина могла бы восторжествовать и куда она просто могла бы проникнуть.
Момент, когда люди более всего проницаемы для истины, - это момент, когда исчезают ложные различия, но это также момент наибольшего помрачения умов, ибо в нем активизируется насилие. Всякий раз, когда насилие начинает проявляться как принцип, можно ожидать, что оно выльется в какую-нибудь насильственную эпифанию, в острый кризис и в конфликты двойников, лишающие человечество всякой проницаемости. Кажется, что насилие всегда сможет замаскировать свою истину, либо запустив механизм переноса и учредив священное, либо разрушив все до основания.
