Когда-то давно (было ощущение, что настолько давно, как будто уже в прошлой жизни) я ездила на этом троллейбусе номер тридцать четыре каждый день в школу. Вот так же расплющивала нос о грязное стекло и смотрела на взрослых теть, которые, возможно, так же стояли, облокотившись о парапет Москвы-реки, и в полной безысходности смотрели на уходящую воду.
Я попыталась понять по воде, в какую сторону она течет, но темная в быстро сгущающихся сумерках река, казалось, двигалась без направления. Тогда я плюнула в воду, чтобы посмотреть, куда будет двигаться слюна. Но, едва коснувшись поверхности, она тотчас растворилась и пропала. В голове крутилась навязчиво привязавшаяся песня «Русского радио»:
…Низкий дом без меня ссутулился,
Старый пес мой давно издох,
На московских изогнутых улицах,
Умереть, знать, судил мне Бог…
Неужели это было все? Больше я ничего не могу сделать, чтобы найти Макса, и мне отсюда уже не выбраться? Растворит меня Москва в себе и не заметит так же, как и мой плевок в водах этой реки? Была Ксения — и не стало, и никто, кроме мамы и папы ничего и не заметит. Стало жутко стыдно перед родителями, страшно представить себе, какую боль им придется пережить, навещая меня в Бутырке, или куда тут сажают наркодилеров? Лучше уж вообще исчезнуть, никогда не пользоваться правом одного звонка, не биться и не нанимать адвоката, и родители, возможно, подумают, что я уехала в Голландию и забыла позвонить. Совсем забыла? Навсегда?
Было ясно, что в такое они все равно не поверят, начнут меня искать, пойдут в милицию, и им сообщат, где я и за что сижу.
Или бежать, пока не совсем поздно? Купить поддельные документы? Вылететь первым же рейсом куда угодно? А там как-то добраться до Амстердама, и никогда больше оттуда носа не высовывать? Не хватит же у Саши наглости подавать меня в розыск в Интерпол? Да и кто в Европе будет подкладывать мне наркотики при задержании? Там такими вещами никто не занимается.
Оказаться в своем любимом тихом городе из коричневого кирпича и мощеных мостовых… Пристегнуть велосипед к чугунной решетке моста, забиться во внутренний дворик моего офиса, и, положив подбородок на согнутые коленки, дуть на горячий мятный чай и пролистывать страницы бухгалтерии… Ездить осенью в Италию на просмотры уютных старинных особняков, гулять, шурша листвою под ногами в амстердамском лесу, коротать вечера в тихих маленьких ресторанчиках на каналах, заказывая суп из лобстера и мою любимую утку с грушами… Мыться под насадкой «Tropical Rain», носить свою приличную и чистую одежду, взятую из удобного большого шкафа, спать на мягком атласном белье…
Я посмотрела вниз на свои черные от грязи, а не так давно — еще белоснежные кеды, и, впервые за многие годы, откусила ноготь. Грызть ногти оказалось вкусно и почему-то очень успокаивало.
В конце концов, вся эта московская история — не мое дело. Какое отношение ко мне вообще теперь имела эта странная страна, где я то и дело плакала, — то от горя и свалившегося на меня ужаса, то от потрясения человеческими судьбами, поступками и, наконец, совершенно рвущими душу песнями на радио?
Позвонить Вике из телефона-автомата, предупредить, где я оставлю Дашу, наврать ребенку, что отошла за мороженым, и оставить ее одну на каком-нибудь углу, где ее скоро подберет мамаша? Какая бы сука она ни была, но ребенку-то с матерью точно лучше, чем вот так скитаться со мной по съемным квартирам и питаться чем бог пошлет. Бог, правда, послал нам совершенно потрясающую Светлану с ее домашними блинчиками, вареньем и супами, но не можем же мы долго пользоваться гостеприимством и щедростью нашей случайной знакомой… А Макса просто бросить разбираться с его украденным бизнесом? Отдать ребенка в руки матери — это то же самое, что отдать бандитам. Манипулируя на его отцовских чувствах, Саша благополучно отберет у Макса всю его собственность и, возможно, на этом все и закончится. Не будет ведь Саша его потом и убивать.… Или будет? Хотелось позвонить Денисову, который так хорошо умел предсказывать мотивы и действия своих российских современников, но эту мысль я отбросила как невозможную. Слышать его противный голос я заставить себя не могла.
Но бросить Макса и убежать значило дать в очередной раз Злу одержать победу… В очередной раз Добро у нас оказывалось слабой стороной, излишне интеллигентной и запуганной, а Зло цвело, всем своим ядовитым видом подавая пример для подражания, чтобы и новое растущее поколение уже не сомневалось, что надо делать для того, чтобы преуспевать в жизни. Не слишком ли много в России развелось таким образом уже гадости и подлости, а все хорошее давно залило свои стыдливые глаза водкой по русским кухням? Почему Добро всегда оказывалось слабым?
Вспомнилась сказка про медведя и мужика. Что-то они сажали там постоянно, вершки и корешки. И каждый раз умный мужик оказывался хитрее бедного лесного жителя. Выберет наивный медведь себе корешки, мужик посадит что-то в свою пользу, решит медведь остановиться на вершках, наглый мужик посадит что-то с вкусными корешками. Как ни крути, выходило, что Зло всегда побеждало, и более того, победы его аж были воспеты в русском фольклоре и с детства внушались подрастающему поколению в качестве примера, как «умно» надо жить. А мне лично, всегда, даже в самом детстве, было жалко того медведя. Я вспомнила, как спросила у мамы, почему медведю так ничего никогда и не достается, а она посмотрела на меня грустно, закрыла книгу и ушла курить на кухню.
Но что я могла сделать теперь? Макса или закрыли где-то (не думать, не думать о плохом!), или просто напрочь изолировали от моих имэйлов, в Веледниково вместо него поселились бандиты, никаких других его адресов я не знаю, а единственная связь с ним через его бывшую жену оказалась предательской и чуть не стоила мне жизни. Если бы не случайно посланный мне Богом мальчишка-клоун, не стояла бы я здесь сейчас, печально наблюдая темнеющую Москву-реку.
Если трезво взглянуть на вещи, то могла я не больше моей мамы в том случае со злополучным вопросом о медведе, — пойти на кухню и закурить. А именно — поступиться гордостью, вернуться к Денисову, попросить раздобыть мне поддельные документы и валить отсюда в Амстердам подобру-поздорову. И, как бы мне не было тошно от такого решения, похоже, в сложившейся ситуации, все другие были полным безрассудством.
Понуро перейдя реку через новый мост и даже не взглянув на открывающийся с него вид, я побрела в арбатские переулки к Светлане. Забрать Дашу, позвонить прямо сегодня вечером ее матери, договориться, где я оставлю ребенка, пообещать, что не буду пытаться искать Макса, надеяться на то, что раздобыть поддельные документы через Денисова вполне реально и по ним мне удастся уже через несколько дней уехать отсюда к чертовой бабушке! А с мамой я буду, как и раньше, встречаться на нейтральной территории. Она и в Лондоне еще не была, кажется? Да и мало ли мест на планете, получше и поспокойнее этой Москвы?
На душе у меня скребли кошки, а под языком собиралась какая-то кислятина, из-за которой лицо перекашивало в гримасу отвращения к жизни. Петляя по переулкам и даже не пытаясь искать оптимального маршрута в запутанных улочках старого центра, я шла, глядя себе под ноги, пинала мелкие камушки под ногами и решала дилемму: что лучше: купить коньяка и напиться побыстрее или наказать себя и растянуть муку на две бутылки сухого вина? Эффект, на который я надеялась, в обоих вариантах ожидался практически одинаковым: полная потеря рефлексии, звонок Дашиной маме, потом звонок Денисову, потом спать пару дней, пока мой бывший любовник не раздобудет мне документы. И в любом состоянии (придется докупать алкоголя, поняла я) — добраться до дома и постараться забыть все мои московские приключения, как страшный сон (и еще, и еще докупать вина, пока психика сама как-то не упакует произошедшее в тот вид, в котором его уже можно будет навсегда забыть в отдаленных уголках памяти).
Я прикинула, что там только не валяется уже, в этих отдаленных уголках… Вот бы забраться туда с пылесосом, засучив рукава застиранного халата, и хорошенько там разобраться… Халат представился такой: темно-синий, хлопковый, с накладными карманами, в каких в школе нас заставляли ходить на уроки труда — бр-р-р, мерзость! Откуда вообще берутся подобные образы? Застиранного халата у меня сто лет уже как не было.
Откуда мы все вообще беремся, и какое неожиданное влияние на наши мысли и поступки оказывают якобы забытые нами мелочи типа застиранных и ненавистных в детстве халатов для уроков труда? А растянутые на коленках тонкие синие спортивные штаны, походив в которых на уроки физкультуры, я потом лет десять пыталась избавиться от комплексов, что я глиста? А сшитый бабушкой жуткий мешок с не менее жуткой сменной школьной обувью, которого никогда-никогда не оказывалось на крючке в школьной раздевалке, и, найдя его, с ясными отпечатками пинавших его мальчишечьих ботинок, где-нибудь в дальнем углу гардеробной, я плакала от жалости к своей обуви (я думала, ей было больно), и от собственной беззащитности перед «сильными мира сего». «Сильными» в тот момент были школьные мальчики. А еще более сильными — дворовые мальчики, при виде которых я терялась от ужаса и стеснения и, прижимая к груди мешок с униженной сменной обувью, убыстряла шаг и пыталась идти некрасивой походкой — специально, чтобы они вообще меня не заметили. Сколько же лет потом я потратила, чтобы научиться ходить красивой походкой?
