– Я буду вас ждать, – вот и все, что я осмеливаюсь сказать при всех. – И желаю вам безопасного и приятного путешествия.
Кривая улыбка, с которой он склоняется над моей рукой, говорит мне, что он не ожидает ни того, ни другого. Мне хочется прошептать ему, чтобы возвращался скорее, но я не решаюсь. Он пожимает мне руку, это все, что он может сделать, потом отворачивается, быстро садится в седло и через мгновение – все происходит слишком быстро – стучат копыта лошадей стражников, и он выезжает за ворота, а я прикусываю губу, чтобы не позвать его.
Я поворачиваюсь, его жена смотрит на меня, лицо у нее жесткое.
– Надеюсь, он благополучно вернется домой, к вам, Бесс, – говорю я.
– Вы знаете, что я его потеряла, вернется он домой или нет, – отвечает она и поворачивается ко мне спиной, чего ей делать не следует, и уходит, не поклонившись, что еще хуже.
1570 год, январь, Виндзорский замок: Джордж
Долгое путешествие холодной зимой, да и общество в пути никудышное. За спиной я оставил недостойное прощание, впереди меня ждет определенно недобрая встреча. Расставшись с королевой Шотландии, не зная даже, все ли с нею благополучно, я прибываю ко двору королевы Англии и знаю, что я в опале.
Каждое утро и каждый вечер первая и последняя моя мысль о ней, о моей потерянной королеве, о другой королеве – и я терзаюсь виной. Я чувствую, словно подвел ее. Пусть я и знаю, что не мог ее удержать возле себя ни при Гастингсе, явившемся с приказом ее забрать, ни тогда, когда Сесил был решительно настроен разлучить ее со мной. Но даже так… даже так.
Когда я сказал ей, что еду в Лондон, глаза ее потемнели от страха, но перед Бесс, Гастингсом и Деверо она могла сказать только, что надеется, что путешествие мое будет приятным и я благополучно вернусь домой.
Я думал, что смогу повидаться с нею наедине, пока Бесс укладывала мои вещи. Думал, смогу сказать ей, что чувствую, теперь, когда мы должны расстаться. Думал, что в кои-то веки смогу говорить от сердца, но не смог. Я женат на другой женщине и дал обет верности другой королеве. Как мог я говорить с королевой Шотландии о любви? Что я мог свободно ей предложить? Ничего. Ничего. Когда я стоял во дворе, собираясь прощаться, они все собрались – Бесс, и оба лорда, и все слуги, и все шпионы на местах, – им не терпелось посмотреть, как я от нее уеду и как она это воспримет. Безнадежно пытаться попрощаться с ней иначе, как поклоном и формальными словами. Что, как я думал, мог я ей сказать при ее дамах, при моей собственной жене? При Гастингсе, старавшемся спрятать улыбку, и Деверо, которому было скучно, и он стучал хлыстом по сапогу? Я запнулся, желая ей здоровья, и она посмотрела на меня, словно хотела умолять о помощи. Она смотрела на меня в молчании, клянусь, на глазах у нее были слезы, но она не дала им пролиться. Она королева, она никогда не покажет им своих слез. Я принял ее игру, я был вежлив и прохладен. Но, надеюсь, она знала, что сердце мое сжималось при мысли о ней. Она смотрела на меня, словно я мог ее спасти, если бы захотел. И видит бог, я выглядел ровно так, как себя чувствовал: как человек, подведший женщину, которую поклялся защищать.
Я даже не мог уверить ее, что ей ничто не грозит. Все, кто когда-либо благосклонно говорил о ней с королевой Елизаветой, кто пытался уравновесить речи Сесила, полные страха и подозрения, теперь в опале. Некоторые в Тауэре, некоторые в изгнании и больше не появятся в Англии. Некоторые приговорены к смерти, и их жены станут вдовами, а дома будут проданы. А меня вызвали к королеве, приказали оставить мою пленницу, приказали передать ее ее врагу. Мне приказано явиться ко двору, словно мне не доверяют, думая, что я не явлюсь своей волей. На меня пала тень подозрения, и я считаю, что мне повезло, что мне велено явиться ко двору, а не прямо в Тауэр.
У нас уходит почти неделя, чтобы добраться. Одна из лошадей захромала, и мы не можем нанять другую, по некоторым дорогам нельзя проехать, они занесены снегом, и нам приходится объезжать по вершинам холмов, где зимний ветер режет как нож. В лицо мне летит снег, и я так несчастен, так болен от того, что не могу быть верным и не могу быть неверным, что я бы предпочел, чтобы это долгое холодное путешествие длилось вечно, а не прибыть в Виндзор ранними зимними сумерками и найти холодный прием и жалкие комнаты.
При дворе угрюмые настроения, пушки все еще выставлены в сторону Лондона. Все еще отходят после страха перед армией Севера, им стыдно прежней паники. Мне три дня придется слоняться без дела, пока Сесил решает, есть ли у королевы на меня время. Я жду в королевской приемной, прислушиваясь к выкликаемым именам, болтая с другими, до которых королеве сейчас нет дела. Меня впервые не принимают, едва названо мое имя. Товарищи мои тоже ставят меня невысоко, даже те, кого я считал своими друзьями. Я ем в большом зале, не в личных покоях, я езжу один, никто не ищет моего общества. Никто даже не останавливается поговорить со мной, никто не приветствует меня с радостью. Я словно все время в тени, словно от меня воняет. От меня воняет изменой. Все боятся, никто не хочет, чтобы его видели с тем, кто запятнан, кто подозрительно пахнет.
Сесил приветствует меня с обычной своей невозмутимостью, словно никогда в жизни не подозревал меня в заговоре против себя, словно никогда не умолял подружиться с шотландской королевой, словно сейчас не подстраивает мое падение. Он говорит мне, что королева очень занята ущербом, нанесенным восстанием, и примет меня, как только сможет. Говорит, что Норфолк, посол шотландской королевы епископ Росский Лесли и испанский посол стояли за восстанием, планировали его и финансировали, и их вина, скорее всего, означает соучастие шотландской королевы.
Я неловко отвечаю, что едва ли Норфолк, кузен королевы Елизаветы, человек, который много выиграл от ее прихода к власти, станет делать что-то, чтобы свергнуть свою родственницу. Он мог надеяться освободить свою нареченную, но это далеко от восстания против королевы и кузины. Сесил спрашивает меня, есть ли у меня свидетельства? Он был бы очень рад увидеть любые документы или письма, которые я пока не представил. Я даже не могу заставить себя ответить ему.
Я возвращаюсь в покои, которые мне выделили при дворе. Я мог бы остановиться в нашем лондонском доме, но у меня не хватает духа открывать его на такое краткое время, к тому же я не хочу, чтобы о моем приезде стало известно в городе. Мой дом всегда был центром гордости моей семьи, там мы показывали, как мы велики, а сейчас у меня нет чувства величия: мне стыдно. Все очень просто. Заговоры этих двух королев и их советников так меня унизили, что я даже не хочу спать в своей собственной постели с вырезанной на изголовье гербовой короной. Я не хочу проходить между каменными столбами, где на каждом камне высечен герб. Я бы отдал все это внешнее великолепие, если бы мог вернуть себе душевный мир. Если бы снова мог почувствовать, что знаю себя, знаю, кто моя жена и кто моя королева. В итоге это восстание не свергло никого, лишь отняло у меня душевное равновесие.
