«коробки». Айрис могла только смотреть… смотреть… и смотреть…
— Хлопотунья!!!
— Айрис! Айрис!!!
Не может быть… Это ей не приснилось! Мужчина. Знакомый мужчина? Она знает это лицо! Может без конца смотреть на него… Мужчина трясет ее за плечи! Глаза смотрят… как-то так… слишком близко… Меня зовут Айрис. Я родилась на космическом корабле Коло и прилетела на Терру. А это — Эйк, Следопыт. Наконец! Она вспомнила, с облегчением улыбнулась Айрис. И тут же почувствовала, как вязкая тьма-тяжесть поднимается откуда-то внутри нее, с низа живота и сейчас, прямо сейчас, затопит ее всю… Она вспомнила! Хлопотунья!!!
Эйк усадил Айрис на кривостоящую скамейку. Заставил отпить несколько глотков из своей фляги. Она не сопротивлялась, все еще смотрела в одну точку.
— Почему? Почему!!!
— Не знаю, — честно и жестко ответил Эйк. — Почему — светло?
Он не понял ее вопроса, этот никчемный Следопыт!
— А, это? — Эйк указал на купол потолка. Через трещины проникал колеблющийся свет — Луна. — Луна?
— Да, сегодня полнолуние. — Зачем она вообще говорит с ним. С этим… с этой Протоплазмой! Из-за него погибла Хлопотунья!
Айрис разрыдалась. О нет! Она не хотела. Не должна была плакать! Этот не должен был утешать ее! Она не собиралась рассказывать кому-нибудь о Хлопотунье! Разве можно рассказать о родителях?! Можно сказать, как их звали и сколько им было лет, и какие у них были глаза и волосы, и чем они занимались. Вспомнить их голоса и любимые присказки… Но их нежность, прикосновение их рук, их аромат, их любовь… То, что ты чувствовал в их объятиях… этого не рассказать. А Хлопотунья — единственное родное существо! Да-да, именно! Не робот и даже не ВИСМРа! Существо любящее и преданное! Сердце не хотело верить очевидному. Тому, что знал мозг: Хлопотунья погибла! Погибла из-за нее! И Айрис рассказала этому человеку, человеку, которого она ненавидела, который был виноват в том, что нет больше Хлопотуньи! Ее Хлопотуньи! Что некому больше назвать ее Малышкой… Рассказала о Хлопотунье, о том, какой она была, как заботилась, как опекала ее… Ох, да разве можно об этом рассказать… Как я теперь… Что она имела в виду под этим «как», Айрис и сама бы не объяснила.
— Мне так жаль, так жаль, Айрис.
Впервые в жизни мужские руки — не отца, другого, чужого мужчины — гладили ее по голове, волосам, утирали слезы, обнимали, пытались утешить, поделиться своей силой. Уставшая от рыданий, от безысходности, от чувства собственной вины, притихшая было Айрис заплакала вновь. Но сейчас это были совершенно другие слезы.
— Знаете, знаешь, — странно — кто-то, не Хлопотунья, называет ее на «ты», — я ведь ненавидел тебя. И если бы тебя не навязали мне в экспедицию, продолжал бы ненавидеть.
— Ненавидеть?! Какое странное чувство — ненависть!
Будто бы она сама только что, миг назад не ненавидела этого, крепко-прекрепко держащего ее в объятиях, не позволяющего провалиться в бездну отчаяния, человека…
— Тебе странно. Конечно. Ты не такая. Ты не способна ненавидеть. Ты не можешь быть… плохой.
— Я не знаю, какая я.
Айрис не могла признаться в том, что она, да, она такая, как все… почему не могла…
— Да, почему? Почему ты ненавидел меня, Эйк?
— Впервые ты назвала меня по имени — и на «ты»!
— Это неприятно? Я не хотела… Но так сделал ты… сейчас…
— Нет, что ты. Я просто… просто сбился с мысли, — хрипло — ему пришлось откашляться — прозвучал голос Эйка. — Я не знаю, как это рассказать… Сейчас, здесь… это кажется таким… неважным, что ли. Но, пока мы здесь, надо же о чем-то говорить — расскажу.
— Ты уверен, что мы не останемся здесь? Что…
— Конечно. Не сомневайся. Ван Гутен, Кирк — великолепные парни. Я их знаю лично. И о Фрэнке наслышан. Да ты и сама знаешь.
— Да, я изучала ваши Характеристики. Помню их наизусть. Но ведь и они тоже могли «застрять», как и мы. Ты, со своим опытом, не мог об этом не подумать!
— Я не пытаюсь успокоить тебя. Если ты подумала об этом. Отлично знаю, что ты умная. Сто очков дашь любому Рейнджеру. Ну а Следопыту — и подавно.
— Я серьезно, Эйк. — Айрис обвела взглядом полуразрушенное помещение. Как это случилось, почему — они столько времени здесь, столько времени прошло, как… а она только сейчас обратила внимание на его плачевное состояние. — Мы не сможем здесь продержаться… Долго.
— Никто и не собирается! Ты забыла о Маркесе! Мой напарник. Ему я доверяю как себе. Даже больше! Он нас всех вытащит. Не может быть такого, чтобы он отступился! Бывали ситуации и похуже.
— Так вы были знакомы с Маркесом? Знали друг друга до Экспедиции? Ничего об этом в Характеристиках нет.
— Конечно. В Экспедицию не брали ни родственников, ни друзей, ни знакомых. Предпочитали одиночек.
— Родители рассказывали о «политике» отбора. Считалось, что личные отношения могут повлиять на результативность члена экспедиции. Никто не знал, как подействует длительный анабиоз на психику, характер.
— Говорили, после инициации были инциденты…
— Врать не буду — не умею — были. Но те люди не были знакомы друг с другом. Хотя… сейчас… я не уверена. А вы с Маркесом были.
— Мы были друзьями. Я, Маркес и, — голос Эйка дрогнул, — Мейми.
— Мейми… Какое нежное имя. Я знаю… Где-то видела или слышала его.
— Конечно, ты должна была его видеть. Мейми — одна из тех, у капсул которых не прижился твой подсолнух.
О, только не сейчас! Из памяти, из закрытых накрепко сундуков — «Положи здесь. И мы закроем на крепкий, крепкий замок» — успокаивал рыдающую малышку Айрис Папа — поднялось то, что никогда, никогда и не забывалось. Ужас, чувство вины… Ей никогда не забыть, как Мама с Папой… О! Что тут говорить… Лицо Айрис искривила гримаса боли и отчаяния.
В эту минуту «толстокожий» Эйк увидел рядом с собой одинокую, маленькую, несчастную, страдающую девочку.
— Айрис, ну, Айрис, пожалуйста, — он не знал как, не умел успокаивать. — Ты же знаешь, все знают, что ты не виновата. Ты хотела как лучше. Благодаря тебе, только тебе все мы, все — ты знаешь, сколько нас — все Пионеры живы и здоровы. А я, я… забудь. Я всегда …был дураком.
— Ты? Дураком? — Еще одно странное слово. Как бы оценила его Хлопотунья? Нельзя, нельзя вспоминать ВИСМРу. И с ее любимой единственной нянькой …виновата она… Ее добрые намерения. Слезы снова, в который раз беззвучно покатились из, казалось бы, выплакавших все глаз.
— И Папа так всегда говорил: «Подумай об остальных». Он
