Подъехал Вольронт к проливу, к тому месту, где гнилые опоры из воды торчали, и стали всплывать бревна, подниматься со дна доски, крепления. И вот уже пред Властелином, будто новый, красовался мост. Шагнул его конь вперед, и поднялся ветер штормовой, зашумел ветер, завыл, погнал волну по Неве.
Медленно ехал всадник по Кронверкской набережной, по сторонам глядя. И все вокруг менялось по одной лишь воле его: кустарник редел, исчезал, уступая место аккуратным мостовым. Пушки на кронверке заблестели, будто кто их начистил в одночасье. Выгоревший арсенал вновь сиял красным кирпичом.
Ступил конь на Троицкий мост. Зашумела внизу невская вода, забурлила, и поднялся со дна пролет недостающий, и встал на место. Мост сделался прямой, точно стрела — не чета прежнему. Заблестели щиты на чугунной ограде позолотой. А когда подошел всадник к опоре с разводным механизмом, звякнул люк, и вылез из него зомби, за мостом приглядывающий. Вылез и поклонился в пояс Хозяину. Увидел его Вольронт, улыбнулся старым воспоминаниям, кивнул в ответ, и дальше поскакал. А зомби поднял свой штоф, с которым не расставался, и за здравие Повелителя пригубил.
Сойдя с моста, свернул всадник направо по набережной, поехал мимо Мраморного дворца, бывшей резиденции Дюссельдорфов. Выстроились мор-глуты как на параде вдоль всей набережной, от Мраморного до Зимнего, и салютовали ему.
С горечью взглянул Вольронт на Зимний дворец, по-прежнему сокрытый магическим туманом, и дальше поскакал. Вот уже и Адмиралтейство стояло по левую руку его, как новое, с крашеными стенами и золоченым шпилем.
Немногочисленные жители города, что на пути его встречались, падали ниц. И те, кто хранил верность ему — преображались, даже у самых отъявленных зомби-оборванцев одежда делалась новой, с иголочки. А те, кто потворствовал козням прежнего градоначальника — рассыпались прахом на месте, и ветер, дувший с Невы, тут же развеивал их. Бежать никто и не пытался, все знали: бессмысленно это, ибо сам Хозяин города явился, и нет им от гнева праведного спасения.
Так доехал Вольронт до заросшей площади за Адмиралтейством. Встал по центру и негромко произнес слова заветные, лишь ему ведомые. Ударил конь его копытом оземь. Затряслась земля, застонала, вспучилась, и вырос из нее Гром-камень — блуждающая скала, чухонским колдуном Хаалоненом Властелину поднесенная. И взошел конь на скалу эту.
— Здесь, на этом месте, за все злодеяния рода вашего, принесу тебя в жертву граду сему, Влад Дюссельдорф! — так молвил повелитель.
И слова его, грому подобные, раскатились по всему городу. И везде: на Васильевском, за Фонтанкой, на Петроградской стороне — везде слышали их. И многие тогда вздохнули с облегчением, поняв, что пришел конец бесчинству и произволу, при Архипе Петровиче Дюссельдорфе и сыновьях его творящемуся.
Услышал эти слова и змей-Дюссельдорф, из невских вод выползающий. И вскипела в нем ярость лютая. Понял он, что все на свете потерял, и силу свою, и власть, и сыновей своих. Стремительно проскользнул он по площади. Взобрался на гром-камень. И в тот самый момент, когда властелин протянул длань свою к Владу, впился в бессильной злобе в ногу коню.
Заржал конь, встал на дыбы, да копытом змея к скале придавил. Но тут же застыл, бронзовым ядом пораженный. И всадник застыл, бронзою налитый, только змей извивался под ними, да упырь трепыхался в страшной руке Акрона Вольронта.
21
Всего лишь миг пробыв в черной могильной бездне, трясущиеся от холода и страха, Антон и Анна вновь очутились в соборе Петропавловской крепости. Свет, хоть и не яркий, после непроглядной тьмы, резал им глаза. И они были живы!
Анна первой очухалась и огляделась. От увиденного у нее закружилась голова. Собор был как новый, и даже не черный! Горело множество ламп, в их свете были видны колонны, не черные, как должно, а расписанные под мрамор; лакированная светлая дверь, блестящий иконостас, и много, много людей!
— Антон! — воскликнула она. — Откуда все это?! Откуда взялись эти… люди?!
У Антона перехватило дыхание. Он боялся даже моргнуть, чтоб видение его родного, такого желанного и уже немного позабытого мира не растворилось в каком-нибудь чертовом колдовском тумане! Но потихоньку он пришел в себя и ответил:
— Правильнее было бы спросить, откуда взялись мы… Мы дома, Анна! Дома!
Слезы побежали у Антона по щекам. Странно, за все время, проведенное в том жутком мире, такого с ним не случалось. А тут… разрыдался, как ребенок.
— Мы дома, Аннушка, — всхлипывал он.
Идиллию разрушил охранник.
— Пройдемте, граждане, — бросил он дежурную по такому случаю фразу.
Только теперь Антон осознал, что сидит на мраморной плите — надгробии кого-то из царей, за ограждением. А вокруг уже собралась толпа зевак, судя по яркой одежде, в основном — иностранцев. Они принялись щелкать фотокамерами, ослепляя его и Анну вспышками. «Оборванцы в царской усыпальнице» — несомненно, хороший кадр.
Антон подхватил под руку Анну и потащил ее к выходу. Охранник шел за ними.
Снаружи смеркалось и накрапывал дождик. Ярко светили фонари.
— Сами выход найдете, или мне наряд вызвать? — лениво поинтересовался охранник.
— Сами. Сами. Спасибо. Извините… мы тут случайно, — бормотал Антон и тянул за собой Анну, вовсю разглядывающую окрестности.
— Ой! Памятник мор-глуту! — воскликнула Анна, завидев шемякинского Петра. — И какой дурак его таким сделал? Мор-глуты же не умеют сидеть…
— Пошли, Анна, пошли, — шипел на нее Антон, которому вовсе не хотелось объясняться с нарядом полиции.
Охранник проводил их до ворот, и убедившись, что они направились к мосту через Кронверкский пролив, ушел восвояси.
— Дался тебе этот жандарм! — недоумевала Анна. — Он же один, без оборотней, без глутов… я бы запросто могла перегрызть ему горло! Ой, какие красивые огоньки на набережной! Они движутся! А этого моста тут раньше не было…
До Садовой, где, казалось, в какой-то беззаботной прошлой жизни, жил Антон, они добрались за час. По дороге оба оглядывались: Анна, осматривая «достопримечательности» нового, незнакомого ей мира, а Антон, тащивший и поторапливавший ее — стараясь не наткнуться на полицейских. Выглядели-то они действительно как оборванцы. На Антоне по-прежнему была его куртка, но настолько грязная и изодранная, что и курткой-то было сложно ее назвать, штаны, одна штанина которых разошлась по шву до самого верха и изодранные кроссовки. И все это покрытое слизью, волосами и землей. Анна же щеголяла все в той же накидке, снятой Антоном с убитого леприкона. Босая, с распущенными волосами и восторгом в глазах — задержат, не миновать психушки. «Надо же, будто глутов высматриваю!» — усмехнулся про себя Антон, и вновь глаза заволокло слезами.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
