— Нас не пугает большая война, эмир, — вмешался Нур-Али Ширин. — Мы или победим… или погибнем. А теперь прощай, нам нужно готовиться к войне.
— Что делать-то будем, боярин? — спросил тысяцкий.
Позади, ощетинившись копьями, стоял головной полк, впереди — Казань.
— Расставляй посты. Ждать будем. Авось одумаются.
На казанской стороне боярин Микулинский простоял еще двое суток. Князь засылал служилых татар в Казань, пытался склонить мурз на свою сторону, не жалел великокняжеского добра, однако ответ был всегда одинаков:
— Люди боятся тебя, боярин. А нас никто не слушает. Не пустят тебя в Казань.
«Что же государю отписать? — мучился боярин. — Бранными словами заругает, а то и совсем опальную грамоту отпишет. Государь-то хоть и молод, да уж больно крут. Давеча, когда на казанскую сторону шли, так трех воевод живота лишил. А ведь славные воеводы были, еще при Василии Ивановиче многие заслуги имели».
И Микулинский без конца крестил лоб, отгоняя от себя невеселые думы.
Посад за эти дни успел привыкнуть к шатрам русских воинников, и скоро казанцы вернулись к прерванным делам. На улицу повыскакивала чумазая ребятня, весело толкалась на задворках, играя в свои незатейливые игры. Угрюмо и настороженно поглядывали старики, бегали за водой девки-татарки, стараясь мигом проскочить мимо шатров дружинников, словно остерегались какого сглазу. А глазенки прелюбопытные да веселые. И отроков забирала в полон думка об оставленных в родимой стороне невестах.
На третьи сутки в шатер к боярину Микулинскому запросились несколько аксакалов. Князь Семен Иванович был не один, вместе с ним воеводы из других полков: Иван Васильевич Шереметев, Петр Серебряный да князь Ромодановский.
Старики почтительно замерли у порога и, подняв руки, попросили прощения у Аллаха за возможное прегрешение. А потом один из них, очевидно самый почтенный, приблизился, сделав два небольших шажка.
— Чего молвить желаете, уважаемые? — обратился Семен Микулинский к гостям.
— Твои люди, — заговорил старик — на удивление сильным голосом, — девок наших щиплют. Платки с лиц срывают. А на протоке стыд учинили. Кто же их теперь после этого замуж возьмет? — развел он руками.
Семен Иванович Микулинский посмотрел на знатных воевод. «А не шутят ли аксакалы? Скоро кровь ручьями польется, сеча впереди великая дожидается, а они о девках порченых пекутся…»
Лица князей остались равнодушными, не затронула их чужая беда.
— Ни в чем крестного целования не нарушу, — подумав, отвечал Семен Микулинский, — обещал мурзам казанских посадов не трогать, а стало быть, этот грех я с себя не снимаю. Виноватых накажу! Гаврилка, — окликнул воевода дьяка, который что-то скрипуче выводил пером на бумаге.
Тот отложил бумагу в сторону и спросил с готовностью:
— Чего изволишь, боярин?
— Сыщи виноватых. У татар то же, что и у нас: поруганных замуж не берут. Потом доложишь.
Аксакалы вышли, видно, не слишком надеясь услышать правды.
Дьяк вернулся и доложил воеводам, что пакостников оказалось пятеро, среди которых старшим был сотник Петр Студень. Семен Иванович повелел привести его.
Белолицый и белокурый детина в сопровождении двух стрельцов уверенно шагнул в шатер воеводы.
— Это ты и есть Петька Студень, сотник сторожевого полка?
— Он самый и есть, — добродушно отозвался Студень, наклонив мясистую шею.
— Пошто девок обижал? — строго спрашивал с воинника боярин.
— Да неужели я обидел бы? — возмутился Петр. — Не девка она, а баба безмужняя. Так что, боярин, за мной греха нет. Она сама мне в руки далась у протоки. А уж как из ивняка выходить стала, так на старика противного натолкнулась. Вот он, видимо, и наушничал.
— А сотоварищи твои кто будут? — опять задал строгий вопрос Семен Иванович.
Петр Студень только махнул рукой:
— Да и за ними грех не водится. Разве мы бы стали девок прижимать без твоего дозволения?! Ежели не веришь, так ты бы спросил у этих баб.
Боярин Микулинский смотрел на широкую грудь Петрухи Студня, упрятанную в чешуйчатую броню. «Рубака он отменный, нельзя такого терять», — принял решение воевода.
И, повернувшись к примолкшим князьям, изрек:
— Выпороть его батогами перед полком за ослушание. Пусть неповадно будет в другой раз!
Утром следующего дня большой полк князя Микулинского разбудил рожок.
Семен Иванович ополоснул бороду и лицо ключевой водой и, взяв из рук дьяка полотенце, с грустью произнес:
— Идем несолоно хлебавши. Что государю отписать, вот о чем думаю. Повинюсь перед самодержцем, отпишу все как есть. Авось смилостивится.
Большой полк собрался быстро и двинулся в обратную дорогу. Следом за ним шествовал передовой полк, и замыкала колонну сторожевая дружина князя Ромодановского.
Из-за плетней татары наблюдали за уходящей русской ратью.
Часть шестая ПОСЛЕДНИЙ ХАН
Великая милость султана
Кортеж турецкого султана, сопровождаемый конными янычарами, проскакал через весь город от Адрианопольских ворот до дворца Толканы. Главная улица старой части города, Диван-Йола, была чиста и опрятна. Десятки ремесленников убирали свои дворы, очищали закоулки от скверны и грязи, чтобы не вызвать гнев Шехир-Эмини, который каждому из них может стоить головы. Ага строго следил за чистотой главной улицы, потому что по Диван-Йоле любил ездить сам султан.
Сулейман Кануни приподнял занавес и увидел на улице застывших подданных, каждый из них хоть мельком мечтал увидеть султана. Счастья лицезреть его удостаивались лишь избранные.
Взгляд законодателя остановился на красивой молодой девушке. Она стыдливо прикрыла лицо рукавом, и только черные глаза по-воровски разглядывали Сулеймана. «Хороша!» Султан, повернувшись к главе черных евнухов, который с недавнего времени сопровождал его повсюду, произнес:
— Я хочу видеть эту девушку в моем гареме.
— Слушаюсь, повелитель, — произнес Кызларагасы, «господин девушек». — Сегодня же вечером она переступит порог твоего гарема, — и велел задержать красавицу и доставить ее во дворец Топканы.
Султан Сулейман успел заметить, как один из янычаров подхватил засмотревшуюся прелестницу на руки и уложил ее поперек седла. Девушка яростно сопротивлялась, билась на холке коня, подобно рыбе, выброшенной на берег. Янычар же оставался невозмутимым, как скала.
Дворец Топканы находился на высоком холме. Он утопал в многочисленных и просторных цитрусовых садах и виноградниках, где во множестве щебетали певчие птицы. По ухоженным аллеям гуляли китайские фазаны и, распустив хвосты, важно пыжились павлины. Многочисленные садовники денно и нощно подстригали акации и выметали аллеи.
Султан Сулейман любил свой новый дворец, отличавшийся от старого Эски Сарая и удобным расположением — отсюда открывался вид на Мраморное море с проходящими в далекой синеве парусниками, — и тем особенным уютом, который могут дать только горы и ухоженные тенистые сады. Сулейман Кануни любил побродить в прибранных и безлюдных уголках дворца в сопровождении многочисленных визирей, а иногда уединялся с любимой женой Роксоланой. Она по-прежнему продолжала пленять его своей неувядаемой свежестью и медовым запахом кожи. Любовь и привязанность многих женщин, которых он познал и облагодетельствовал своим вниманием за долгую жизнь, не могли притупить в Сулеймане тягу к ней и тем более не сумели стереть из его памяти те впечатления, которые связывали их вот уже столько лет.
Кортеж замедлил движение. На этом месте улица совершала крутой поворот, а потом дорога бежала к самой вершине, на которой располагался Топканы. Копыта лошадей застучали о твердый булыжник, унося карету с султаном на самый холм.
Вчера Сулейман получил письмо от Кулшерифа. Сеид извещал, что воинство урусов несколько дней простояло под стенами Казани. Эмир Микулинский писал мурзам строгие письма, в которых наказывал немедленно сдать город. Сеид даже привел фразу из дерзкого послания урусского паши: «И чтобы, выйдя из ворот, вы встретили меня как хозяина своего!»
«Он хочет посягнуть на улус самого Сулеймана! Этот дерзкий князь желает сравниться со мной в величии! — Кони отбивали на дороге умеренную дробь, неся карету все выше, к вечнозеленым кипарисам. — На этой земле всегда будет только один хозяин — султан Оттоманской Порты». Сулейман думал и о том, что его улус, Казанское ханство, находится далеко от Стамбула — за морем и бескрайностью степей — и удержать этот юрт будет очень непросто. «А что, если это начало большого конца? — Сулейман испугался собственных мыслей. — А что, если после того, как отпадет Казань, захочет отделиться Месопотамия, Болгария?»
