Ядигер терпеливо слушал торжественную речь и молился про себя: «Прости меня, Аллах, если я в чем-то провинился перед тобой. Прости меня, если я не всегда соблюдал пост в святой месяц Рамазан. Прости же меня, если мне суждено будет оставить эту землю и ехать туда, где еще совсем недавно считали меня своим врагом и где, возможно, я сделаюсь ханом!»
Проповедь была окончена, и правоверные поднялись со своих мест. Горожане покидали многоколонный молитвенный зал неторопливо, с чувством исполненного долга, и скоро узкие улочки наполнились привычным гамом.
Ядигер остался один. Он не спешил подниматься с колен, в абсолютном одиночестве продолжал беседовать с Аллахом. Он не услышал, как к нему подошел имам. Его тонкая длань коснулась плеча Ядигера. Тот развернулся лицом к имаму. Глава мусульман смотрел сочувственно.
— Поднимись с колен и расскажи мне, что тебя мучает.
— Прибыл гонец из Казанского ханства. Карачи желают видеть меня в Казани своим господином. Я знаю, что Казань обречена… Подскажи, как мне следует поступить дальше.
Ядигер смотрел на имама с надеждой — быть может, сейчас в лице духовного главы ему подскажет выход сам Аллах.
Имам печально вздохнул:
— Понимаю, о чем ты просишь. Все в руках Аллаха. Все, что происходит на этой земле, свершается с его ведома. Он руководит нашими поступками и ведает о наших тайных помыслах. А стало быть, ты волен в своем поведении. А теперь дай милостыню, и скоро ты почувствуешь, что твоя душа очистилась.
— Но я не вижу нищего, чтобы дать ему милостыню.
— А разве милостыня дается из жалости? Ее следует отдать всякому просящему, — мудрец протянул ладонь, — и совсем неважно, как он будет одет.
Ядигер достал кошель и сунул его в распростертую ладонь старика.
Мудрый имам улыбнулся:
— Я просил у тебя милостыню, а ты дал мне целое состояние. А теперь ступай, тебя дожидается эмир Нур-Али Ширин.
Ядигер решил встретить казанского эмира в яблоневом саду, который в пору цветения был особенно красив. Сад сохранял прохладу даже в полуденный зной, а глубокие арыки, что подпитывали корни деревьев, позволяли зеленеть оазису среди выжженной степи.
В самой глубине сада, под пушистыми яблоневыми ветвями, прятался островерхий шатер. Ядигер сидел на небольшом возвышении из подушек, подложив под себя ноги. Перед ним, в глубоких блюдах, лежали ананасы, доставленные верблюжьим караваном из далекого Египта. Ядигер выглядел благополучным и щедрым, а что еще можно желать смертному от Аллаха? Пусть именно таким и увидят его казанские карачи.
Нур-Али, сопровождаемый неулыбчивой стражей, вошел в шатер и, оставив за порогом гордость, будто он не знатнейший казанский вельможа, упал на колени и пополз к туфле Ядигера. Он поступил так, как если бы перед ним сидел сам султан Сулейман. «Да простит Аллах мне этот поступок!» — и Нур-Али коснулся губами загнутой туфли, точно такой же, как у господина Оттоманской Порты. Нур-Али поднялся, не решаясь распрямиться совсем, как будто держал на своих плечах тяжкую поклажу.
— К тебе меня направил весь казанский народ. Мой поклон — это дань уважения казанцев к тебе. И еще… Казанская земля наказала передать мне, что хотела бы видеть тебя своим господином! А в подарок тебе мы привезли венец, в котором ханствовал великий Улу-Мухаммед! Он будет тебе к лицу, а к твоему титулу подойдут обширные казанские земли.
Губы Ядигера дрогнули. Эта улыбка очень напоминала стремительный полет ястреба — она спряталась, едва появившись, оставив на лице сына астраханского хана невеселую тень. Весь его вид как будто говорил: «А что останется от этих земель завтра? И разве мне плохо живется на отцовских просторах?»
Нур-Али ждал ответа с покорностью раба, будто Ядигер уже был его господином.
— Я хочу взглянуть на казанский венец, — наконец отозвался Ядигер. — Действительно ли он стоит тех разговоров, что ведут о нем все те, кто видел его хотя бы однажды.
Нур-Али трижды хлопнул в ладоши, на минуту превратившись в господина. На зов эмира вошли двое джигитов. В руках они держали небольшой сундук, который осторожно, будто обращались не с кованым железом, а с хрупкой китайской вазой, поставили на ковер.
— Откройте!
Ядигер уже протянул руку, чтобы приласкать ладонью прохладную зелень изумрудов, но пальцы его вдруг замерли. «Я попробую камни на ощупь, когда стану казанским ханом».
— Спасибо за честь. Я выезжаю в Казань немедленно, и пусть судьба ханства станет моей судьбой.
Новый пост Шах-Али
Шах-Али, после долгого томления в Касимове, явился в Москву. Был самый канун великомученика и целителя Пантелеймона, и с кремлевского бугра раздавался развеселый перезвон колоколов.
Иван Васильевич обрадовался Шах-Али искренне, забавлял гостя соколиными охотами, устраивал в его честь пиры и, не стесняясь, предлагал спелых девиц.
— Вот эту отведай, касимовский царь, — говорил Иван Васильевич, хлопая девку по пышному заду, — пылкая дивчина, как раз для тебя!
Шах-Али не лишал себя удовольствия и как мог забавлялся на пирах: беззастенчиво хватал баб и попивал рейнское вино.
Иван Васильевич искал все большего увеселения: заставлял бояр надевать охабни[76] задом наперед и без конца устраивал кулачные бои, на которых не прочь был помериться с челядью силушкой.
— Размахнись, плечо, — говаривал самодержец и крепко бил противника кулаком в грудь, сшибая его наповал.
Силен государь. В плечах широк, нравом крут. А когда Иван Васильевич устал от забав и спрятался от служилых людей в хороминах, Шах-Али решил поведать ему главное, из-за чего прибыл в стольную.
Касимовский царь предстал перед московским государем в нарядном облачении: длинный персидский халат умело скрывал его расплывшуюся фигуру, на голове — зеленая чалма, на коротких ногах — узорчатые сапоги. Не однажды Шах-Али бывал в государевых палатах, стены которых были расписаны библейскими сюжетами, а разноцветные витражи на окнах напоминали ему собственный дворец.
Шах-Али осмелился пройти до середины палат, а потом опустился перед двадцатилетним государем на колени, и лоб его почувствовал прохладу каменного пола.
— Сядь подле меня, Шах-Али.
Тот, опираясь дланью о холодный мрамор, выпрямился:
— Спасибо, Иван Васильевич.
— Дело у тебя ко мне есть, касимовский царь, али о соколиной охоте спросить решил?
Шах-Али коснулся ладонями безбородого лица.
— Спасибо, брат мой, государь всея Руси, что чтишь меня как равного. Верой служил я твоему батюшке Василию Ивановичу, правдой служу и тебе. Аллах знает, что я никогда не забывал твоей доброты.
— Ну так в чем же дело, Шах-Али? — указал Иван рукой на ступени, куда мог бы присесть касимовский царь.
— От своих верных друзей я узнал, что два дня назад на татарское подворье из Крымского ханства прибыл гонец. Он сообщил казанцам, что султан собирается на Русь послать корпус янычар и тьму Девлет-Гирея.
— Ишь ты! Вот оно как! — не сумел скрыть удивления московский князь. — Наперед моих воевод узнал.
— Поэтому ты бы не спешил выступать на Казань, государь. Лучше всего идти зимой. По снегу и льду двигаться будет легче и пушечный наряд волочить сподручнее. А если поведешь дружины сейчас, то Москва без защиты останется.
Царь из-под густых бровей, скрывая недоверие, посмотрел на Шах-Али. «Чего-то недоговаривает старый плут. Хитер, как сатана. Казань его улусом прежде была, вот, видно, и сейчас покровительствует ей. А может, прав митрополит Макарий? Запереть касимовского царя в острог, и дело на том решить. А грешки за ним водятся — ворота казанские не отворил перед русскими дружинами, дерзок был с боярами. Да милостив я! Простил все прегрешения, даже город на московской земле в кормление дал».
— Неведом мне страх. Как-нибудь отобьюсь от султана. Да и поздно уже! Со всей Руси на Казань рать великая идет, другие воеводы отпущены на многих судах со всем запасом до самого ханства.
Бог с нами, а он непроходимые дороги проходимыми делает, острые пути в гладкие претворяет. А теперь ступай. — И когда Шах-Али уже переступил порог, государь окликнул касимовского господина: — Царь! Знаю, что ты в Ливонии воевал славно. Как под Казанью все дружины соберутся, воеводой поставлю, будешь служилыми татарами командовать.
Набег
Сулейман Великолепный отдыхал в походном шатре. Под звуки камышовой флейты танцевали обнаженные наложницы — непременные спутницы его походов. Красивые, длинноногие, они воскрешали у султана нежные чувства. Он словно окунался в молодость и вновь хотел любить.
Сулейман пальцем поманил к себе одну из наложниц. И она покорно засеменила к возвышению из огромных подушек, на вершине которого развалился господин Оттоманской Порты.
