В другом вы сделаете вид, что горите теми идеями, которые сейчас господствуют, а на самом деле вы просто боитесь обнаружить собственное мнение.
Но самая главная ваша ложь в том, что вы из близорукой трусости перед эпохой отреклись от своего подлинного лица, от своей сущности, из боязни, что она "не подойдет".
И теперь вы безлицые, равнодушные поденщики, выполняющие за хлеб чужие заказы, не имеющие к вашей сущности никакого отношения.
Таков же и я.
Поняв это, я твердо решил, что лучше уйти с этим мгновенным лучом сознания, чем оставаться жить, так как вернуть своему лицу жизнь, сделать свою сущность основой жизни я все равно не способен. У меня хватило силы только сознать. А "сознание истины годится только для смерти. Для жизни же мало одного сознания".
Я удовлетворен. Я чувствую, что хотя ценою смерти...
В дверь постучали.
Останкин вздрогнул. Спрятал письмо в стол и крикнул:
- Войдите!..
Вошел комендант, за ним два человека с портфелями.
У Останкина екнуло и сжалось сердце, как с ним бывало всякий раз, когда в комнату входили люди, цели прихода которых он не знал. В особенности если с ними был комендант, и они были, как сейчас, с портфелями.
- Вот осматривают санитарное состояние дома. Мы вам не помешаем?
- Пожалуйста, пожалуйста,- сказал Останкин, почувствовав к ним вдруг почти любовь и приподнятую готовность служить им, чем можно, когда выяснилось, что они пришли не за ним и ничего ему худого не хотят сделать.
Когда они ушли, он стоял несколько времени посредине комнаты, потом горько усмехнулся.
- Они мне все испортили... Блоха не умерла. Ее не убили и те мысли, которые пришли мне, как откровение. Значит, я должен физически ее убить.
XIV
Леонид Сергеевич взял пузырек с бурым порошком и долго смотрел на него. Потом как-то странно внимательно обвел взглядом свою комнату, стол, за которым он работал столько лет. Зачем-то погладил рукой спинку стула, на котором он сидел все эти годы, как будто он прислушивался к ощущению прикосновения и хотел запомнить его навсегда.
Он держал в руках яд, но не чувствовал никакого страха и ужаса перед тем, что он хотел сделать. И даже не чувствовал трагедии своего положения. Как будто он больше хотел кого-то разжалобить или испугать и сам не верил в то, что он сделает это.
Отсыпав немножко порошка на бумажку, он согнул ее желобком. И это было не страшно, потому что это было такое же движение, какое он делал сотни раз, когда принимал порошки от головной боли.
Он высыпал с бумажки порошок в рот и запил водой, поперхнувшись при этом, так как порошок от воды не растворился.
Потом расширенными глазами посмотрел перед собой, точно прислушиваясь в себе к чему-то. Зачем-то посмотрел на бумажку и выронил ее из рук.
Неужели он в самом деле сделал это?..
Холодный пот уже несомненного ужаса выступил у него на лбу.
Он машинально опустился на стeл и с полураскрытым ртом и остановившимися глазами, расширенными от ужаса, смотрел перед собой в стену.
Потом с каким-то прислушивающимся выражением обвел глазами стены комнаты.
Ужас непоправимости и напряженное ожидание чего-то совсем не соответствовало тому состоянию, какое, ему казалось, должно быть у человека, решившегося покончить с собой из высших соображений. Это же безумие, глупость! Его положение, при свете большой правды, которая блеснула в его уме, конечно, было ниже достоинства человека, сознавшего себя, пусть оно было даже трагично. Но ведь это все-таки порыв. Он не мог длиться долго. Пережди он полчаса, ощущение безнадежности и трагичности своего положения прошло бы, и он, наверное, не сделал бы этого.
Да и, наверное, так бывает у всех самоубийц. Всегда это происходит сгоряча, и после неудачного покушения самоубийцы редко делают попытку второй раз. Они лечатся, становятся мнительны и надоедливо-заботливы о своем здоровье.
Останкин вдруг вскочил, на секунду остановился, поднеся дрожащую руку ко рту, потом выскочил из комнаты и почти бегом побежал по направлению к комнате Раисы Петровны. Он остановился у ее двери и постучал. Дыхание остановилось, и только сердце стучало, отдаваясь в висках.
Ему вдруг стало страшно при мысли о том, как он после того, что было, покажется ей на глаза. И сейчас же показалось странно, что в нем есть это чувство стыда и страха теперь, когда он, быть может, умрет через полчаса.
Послышался стук женских каблучков, сначала заглушенный - по ковру, потом звонкий - по полу у двери. И дверь открылась.
На пороге стояла она - такая, какою он любил ее видеть: в простом уютном домашнем платье, с легким газовым шарфом на плечах, один конец которого еще опускался, как паутина, когда она остановилась в дверях после быстрого движения.
Он ожидал всего: ожидал, что она побледнеет и выгонит его вон или презрительно молча выслушает его и попросит оставить ее в покое.
Но Раиса Петровна не сделала ни того ни другого. Она, всмотревшись в лицо Леонида Сергеевича, испуганно воскликнула:
- Что с вами, милый друг? Что случилось?
У Леонида Сергеевича был момент, когда он хотел кинуться к ней, сказать, что он отравился, и умолять спасти его. Но вдруг испугался, что она поднимет шум, все узнают, будет скандал. А потом у него мелькнула мысль, что порошок старый, выдохшийся и, может быть, еще не подействует. Это можно будет сказать, когда он заметит какие-нибудь признаки отравления.
Поэтому он сказал:
- Мне стало что-то нехорошо... что-то с сердцем, и я... я хотел на всякий случай вымолить у вас прощение за ту нелепость, какая произошла, не знаю как...
На ее лице, залившемся румянцем, вдруг появилась мягкая, грустная, всепрощающая улыбка, и она взяла его руку своей теплой, вынутой из-под шарфа рукой.
- Я не верю тому, что это тогда сделали вы,- сказала Раиса Петровна.- Вы этого сделать не могли. Вы переживали что-то тяжелое, что вошло в вас тогда. То были не вы...
- Да, это был не я. Я только недавно стал тем, чем я должен был быть.
У него на глазах показались слезы и застелили очки туманной пеленой, сквозь которую радугой блеснул уютный свет лампы под мягким абажуром на столе.
Жуткий страх смерти отошел от него. Ослепительная радость блеснула у него в душе при мысли, что он останется жить, потому что, наверное, порошок старый и не подействует. Ведь он знал об этом и как будто все это проделал для того, чтобы у кого-то вызвать жалость к себе, кому-то показать значительность своей трагедии.
Как он мог безрассудно поддаться порыву большой правды. Эта большая правда осветила его жизнь своим светом и дала ему силу порыва на одно мгновение. Теперь этот порыв уже прошел.
И как он мог бы желать теперь смерти, когда около него - эта женщина.
Они сели на диван. Останкин безотчетно, чувствуя, что это можно, прижался лбом к руке Раисы Петровны и спрятал голову в ее коленях.
Ее рука, теплая и нежная, тихо гладила его затылок, матерински-ласково шершавя волосы.
- Мне сейчас так хорошо, как никогда не было,- сказал Леонид Сергеевич, лежа головой на мягких коленях молодой женщины и глядя широко раскрытыми глазами вверх.- Мое воображение видит сейчас столько прекрасных и тонких вещей...
Но вдруг холодный пот выступил у него на лбу. Он вздрогнул.
У него судорогой свело палец. Он вскочил.
- Что с вами? - спросила тревожно Раиса Петровна.
- Нет, кажется, ничего,- сказал Леонид Сергеевич, успокоившись. И он принял опять прежнее положение.
- Я рада тому, что увидела в вас сейчас тот образ, который оставался во мне в нашу первую встречу,- сказала Раиса Петровна.
- Говорите, говорите,- сказал Леонид Сергеевич,- я так люблю ваш голос... Ведь ничего не случится? Правда? - сказал он, с надеждой всматриваясь в глаза Раисы Петровны.
- А что может случиться? - спросила она его в свою очередь.
- Нет, ничего, все хорошо... Я вспомнил голос своей няни, под который я засыпал в детстве. И ваш голос похож на него... Что может быть лучше этого голоса? Может быть, потому, что с ним связано начало, наше вступление в этот мир, когда мы жили только правдой, когда мы были еще неотделившейся частью этого мира,- говорил Леонид Сергеевич, лежа с закрытыми глазами.
Раиса Петровна чуть наклонилась взад и вперед, точно тихонько укачивала его, как будто ей хотелось, чтобы он уснул на ее коленях. Леонид Сергеевич продолжал говорить, потом вдруг глаза его открылись и с усилием смотрели в потолок, в них мелькнул какой-то страх, как будто он на секунду сознал, что ему нужно вскочить и что-то сделать. Но через минуту отяжелевшие веки опять закрылись.
Голос прекратился. Раиса Петровна с минуту подождала, потом осторожно спустила ногу с дивана, положила его голову на подушку и несколько времени смотрела на него, как смотрит мать на уснувшего ребенка.
Леонид Сергеевич уснул.
Она опять села на диван, тихонько гладила его руку и лицо, ничего не подозревая, ни о чем не догадываясь, так как он был еще теплый.
