Мальчики купались с берега.
У пловцов в воде вырастали зеленые лягушечьи ноги.
Налбандов стоял, облокотясь на горячий радиатор автомобиля. Он всматривался в панораму строительства. Он искал тепляк Коксохима, где сейчас готовились к рекорду.
Он нашел его.
Тепляк казался отсюда небольшой желтой полоской.
— Вавилон, Вавилон, — со вздохом заметил мистер Рай Руп, вслух отвечая на свои мысли. — Неужели мир не прекрасен? Чего не хватает людям?
— Здесь, на этом месте, где мы сейчас стоим, через год будет социалистический город, — сказал Налбандов четко.
Мистер Рай Руп машинально посмотрел на то место, где они стояли, и увидел в траве странный предмет.
Он ковырнул его тростью, зацепил и поднял.
Это был старый, растоптанный, ссохшийся лапоть.
Мистер Рай Руп с пристальным любопытством смотрел на него и, наконец, сказал:
— Ах да, я понимаю. Это род русской национальной обуви. Очень интересно. Но я забыл, как это называется, Леонард.
— Это называется по-русски лапоть, — сказал Леонард Дарлей.
— Да, да. Я теперь вспоминаю. Ляпоть, — по-русски повторил Рай Руп. — Ляпоть. Крестьянский ляпоть. С одной стороны — Вавилон, а с другой — ляпоть. Это парадоксально.
Налбандов сказал еще раз упрямо:
— Здесь будет социалистический город на сто пятьдесят тысяч рабочих и служащих.
— Да, но разве от этого человечество сделается счастливее? И стоит ли это предполагаемое счастье таких усилий?
«Он прав», — подумал Налбандов.
— Вы не правы, — сказал он, холодно глядя на американца. — У вас недостаток воображения. Мы победим природу и возвратим человечеству потерянный рай. Мы окружим материки теплыми течениями, мы заставим Ледовитые океаны вырабатывать миллиарды киловатт электричества, мы вырастим сосны вышиной в километр…
XL
— Ох, Костичка, не доеду.
— Доедешь.
Она покусывала губы от боли и страха.
Он — от нетерпенья.
Они ехали слишком долго. Родильный дом находился на другом конце строительства.
Феня клала голову на плечо мужа, щекотала волосами ухо.
Обнимая ее за спину, он полностью чувствовал на себе живой и теплый вес ее тела.
Иногда боли отпускали ее. Тогда она становилась оживленно-болтлива. Жарким и торопливым шепотом она рассказывала Ищенко все свои сегодняшние впечатления.
— Знаешь, Костичка, там на третьем участке, против самой пожарной команды, цирк строят, целый зверинец, ей-богу… крышу натягивают уже. Слона привезли… Ей-богу… Он там стоит на цепи; его за ногу к столбику приковали, как того каторжника. Сено жрет. Ей-богу. Прямо-таки берет сено хоботом, как рукой, и вверх подымает целую охапку… помахает-помахает и потом в рот засовывает. А ротик у него — ну совсем маленький, прямо крошечный, как кувшинчик, деваться некуда. И народу вокруг! И обезьяны, и волк в клетке, и попугай. Ой, Костичка, какие попугайчики! Красные, синие, зеленые, розовенькие-розовенькие. Кричат, крыльями хлопают. Ну клювы у них — деваться некуда — прямо как щипцы какие-то. Одного хлопца он как хватил за палец, ей-6огу, до самой кости прокусил.
— А пусть не лезет.
Она доверчиво и нежно заглядывала ему в глаза,
— И зачем это, Костичка, на таком ответственном строительстве зверинец делают?
Ищенко солидно сопел.
— Как это зачем? Очень даже просто, зачем. Для культурного препровождения. Некоторые, чем под бараками в очко играть, пусть лучше зверями интересуются.
Она вздыхала.
— Это верно.
— Очень ясно.
— И для деток интересно посмотреть, правда, Костичка?
— Очень ясно. Наша партия и рабочий класс занимаются детьми тоже в первую очередь.
— Деточки… — сказала Феня и вдруг вся пошла темным румянцем и застенчиво положила ему лицо на грудь.
И тут ее опять схватило.
— Ох! Ох! Не доеду.
— Доедешь.
Но, едва боль отпускала ее, она снова начинала болтать:
— Ах, Костичка, ты знаешь, какая тут у женщин на строительстве последняя мода? Представь себе: ну, чисто у всех женщин на платьях в ряд по двадцать, по тридцать пуговичек на впереди и сзади нашито, деваться некуда. И между прочим, представь себе, очень-таки красиво выходит, очень нарядно получается. Знаешь, Костичка, такие разноцветные пуговички, зелененькие, синенькие, красненькие… Ох!.
Ее опять схватывало.
— Ох, не доеду.
— Доедешь. Должна доехать.
И она опять начинала болтать.
Он слушал ее жаркий шепот и кусал губы от нетерпенья. Скорее бы уже доехать, сбыть с рук и — на участок.
Когда Феню схватывало, все его чувства были с ней. Но когда ее отпускало, тотчас его мысли переносились на участок.
Ему никак нельзя было опоздать. Мало того. Ему обязательно нужно было прийти хотя бы за полчаса до начала.
Сегодня, наблюдая за работой ермаковской бригады, он заметил мазню, которая происходит от того, что тачки часто съезжают с досок.
Теперь ему вдруг пришла в голову простая мысль, что было бы очень удобно сплошь зашить досками все пространство, по которому подвозят к машине материалы.
Если нажать на плотников да навалиться самим, всей бригадой, это можно сделать в полчаса.
Он ясно себе представил, как это облегчит и ускорит работу.
Мысль, что он опоздает и без него не успеют сколотить сплошной настил, приводила его в состояние крайнего беспокойства и даже озлобления против Фени.
«Нашла сам-мое подходящее времечко…»
Как долго они ехали!
Как медленно поднимались перед ними полосатые шлагбаумы на переездах!
Как глупо вез кучер!
Обжегшись на молоке, он теперь дул на воду — вместо того, чтобы ехать напрямик, он старательно объезжал стороной, делая страшный крюк.
И все равно заезжал в тупики и ямы, которых час тому назад здесь не было вовсе.
Феня — напротив. Когда ее схватывало, все ее чувства собирались на нем: она особенно любила его, стыдилась, что отрывает от работы, даже жалела. Но, едва боль проходила, ее мысли тотчас рассеивались, глаза разбегались по сторонам.
Она отрывисто и подробно, но безучастно замечала все окружающее.
…Шел, шаркая голыми ногами, головастый, толстый мальчик. В одной ручке кусок хлеба, в другой волочил по земле, подымая пыль, проволочный дрот.
Где-то визжала какая-то машина — будто поросенка режут.
Землекопы рыли глубокий котлован. На насыпь вышел бородатый мужик в лаптях и розовой рубахе. Он плеснул вниз воду из кружки. Вода долго летела, сверкая на солнце, как серебряная веревка.
Феня видела все это удивительно отчетливо, но тотчас забывала.
Наконец, приехали.
Улица отличалась от других улиц длиной и шириной. Здесь бараки были штукатуренные и беленые.
Тут соединились все медицинские учреждения строительства.
«Аптека». «Родильный дом». «Амбулатория». «Больница». «Хирургическое». «Инфекционное».
Все эти страшные слова, написанные на вывесках, соединялись с запахом йодоформа и с видом людей в халатах, сидящих на скамейках и ступеньках.
Через дорогу торопливо перебегали женщины в белых балахонах, завязанных сзади тесемочками.
В бричках везли больных.
Шел человек, поддерживая одной рукой другую, страшно забинтованную и похожую на колотушку.
У Фени закружилась голова. Она побледнела, осунулась. По обескровленному лицу пошли резкие желтые пятна.
Ищенко с трудом втиснул ее в сени.
В большой миске на полу горел в пыльном луче солнца громадный кусок льда.
Сердитая немолодая женщина в балахоне вышла в сени.
— Еще одна! Здравствуйте! Десятая! Когда это вы успеваете? Ну, скажите мне, куда я ее положу?
Она посмотрела на Феню.
— Ну, матушка, хороша, нечего сказать! Досидела до последнего!
Она взяла Феню под руку и повела в дверь. Ищенко пошел за ними.
— Туда нельзя. Ты пока здесь посиди.
В открытой двери мелькнуло что-то полубелое, полуголубое, масляное, и дверь закрылась.
Не зная, что делать, бригадир сел на скамейку. У него в руках лежал узелок с вещами. Все было вокруг тихо. Тишина ужасала.
Минут через пять снова вышла женщина и молча протянула бригадиру Фенины вещи: козловые башмаки, юбку, платок с розовой бахромой.
Ищенко побледнел.
— А где ж Феня? — робко спросил он, ожидая услышать страшное.
Он машинально взял вещи. Они пахли ею, были еще теплые ее теплотой. И вместе с тем они уже были как-то страшно и непонятно отчуждены от нее.
— Где же Феня?
— А как ты думаешь — где? — иронически спросила женщина. — Не беспокойся, не пропадет твоя Феня.
— Я ж не попрощался… может, что надо…
— Ничего.
Женщина взяла кусок мела и на большой черной доске над длинным рядом фамилий написала «Ищенко».
Потом она ушла.
