В течение недели или двух происходили еще какие-то события, от которых меня радостно избавила недолгая память. Однако пора отстраниться от фактических событий, благо никто из персонажей не впал в маразм или амнезию. Хотелось бы написать о моем восприятии Вас лучезарного. Здесь подобает обратить взор к зеркалу и сделать подобающее серьезной теме выражение лица.
Какой бы невинной, умненькой, доверчивой и открытой девочкой я ни казалась……………………………………. К тому времени я разучилась безгранично доверять кому бы то ни было (книксен родному училищу). Меня настораживала Ваша персона. Я не могла понять природу двойственности (хорошо — множественности) моего учителя. Он был весел, жизнелюбив, даже человеколюбив, как казалось — во вселенских масштабах. Его чело излучало свет, но временами странный, не безусловно библейский. Да ко всему плюс существо было слишком остро на язык, чтобы счесть его любовь к людям за добродетель. А актерский талант, которым наш славный обладает от природы? При интеллекте, приобретенном с годами, эта характеристика вполне подошла бы хитрому злодею. Ангелы, они, знаете ли, проще. (Хотя нельзя не учитывать вегетарианство, как явный признак небесного родства.) В общем, Ваша персона настораживала меня, и чем я объяснила себе это, я опишу позднее.
Конечно, Воронцова все напутала. Она появилась лекции две спустя после того, как я познакомился с Даней. «Крик» я действительно показывал, кажется, в связи с Кафкой. Кстати, роскошная репродукция была — не пожмотился, купил во Франкфурте на всемирной выставке Мунка. Сама же Воронцова, как она и пишет, ссылаясь на меня, запомнилась мне сияющим взглядом. Она сидела на лекциях в мерцании голубых глаз, не только не утаивая восхищения, но, напротив того, всячески стараясь сделать его очевидным. «Влюбилась», — думал я удовлетворенно. Я был к этому готов, я этого ждал, я, в конце концов, пришел сюда очаровывать, старая проститутка, и свою программу успешно воплощал в действительность. В то же время я не сразу запомнил Воронцову, потому что на Рожкинском курсе также синим глазом сияла Маша Куликова, и я, в тщеславной забывчивости, представляя жертву моего педагогического обаяния, путался, то вызывая образ Маши, то Светы. Я, кажется, уже писал, что у меня памяти что на лица, что на имена никакой.
Окончательно Воронцова укрепилась в моей просвещенности на лекции по Герману Гессе. Сам я, признаться, недолюбливаю этого ученого и ограниченного мыслителя, как не люблю всякую романтическую липу. Впрочем, я и романтиков не люблю. И вообще, сам знаешь, кто я. Но, так вот начнешь читать лекцию, увлечешься, уж и комок к горлу, и слеза в углу глаза, и потом мне действительно есть что про него сказать… Я вот помню (какая же я дрянь паршивая), так вот, я помню, читал в свое время на истфаке (было мне двадцать два года — как хороши, как свежи были розы!) подряд на двух потоках — одно и то же. Была лекция по Виктору Гюго — еще один зануда, каких ныне не сыщешь. Как сейчас помню — «Девяносто третий год». Так там Мишель Флешар, бедная, бредет-бредет по Бретани и вдруг видит своих детишек в окне горящего замка, видит — и страшно кричит… Историки, суки, ничего не читали, приходилось пересказывать. И вот она страшно кричит… Тут у меня слезы в глаза, продолжать не могу. Все-таки я клинический психопат. Кое-как отдышался, утерся, дрожащим голосом продолжил. Потом, конечно, специфика сюжета и композиции, особенности метода и жанра — ну, всякая филологическая параша. Да разве это кто запомнит? А вот то, что педагог разрыдался от жалости к персонажу, это всем памятно будет. Так чт o Ты думаешь: читаю следующую лекцию в стык, дохожу до горящих детишек — и опять в слезы! Утерся тем же манером, дрожа голосом, перешел к вопросам композиции. Ну не тварь смердячая, скажешь? И ведь по чести-то сказать, кто мне эта Мишель Флешар? Вот почему, сейчас вспоминаю — не плачется? Люблю страдать на миру.
Так вот, видимо, с Гессе я также пережал. Воронцова впечатлилась, перечитала роман сызнова, потом еще раз и все хотела со мной поговорить, все о литературе — она очень тянулась к знаниям, а я про этого Гессе уж все сказал, да и не люблю я говорить о литературе, мне эти лекции мои только повод потом со студентами кофе пить и, разумеется, сплетничать.
Но, впрочем, Света Воронцова была девушка легкого характера. В принципе, всегда можно было купить пива и перевести разговор с Гессе на что-нибудь стоящее. К тому же она была весьма хороша собой, по прежним моим представлениям — красива. В Комиссаржевском училище уродливых девушек не было вовсе, а некрасивые считались экзотикой. Скоро я к этому привык, и, выходя со службы, думал только о том, как же уродливо человечество за пределами ВТУ. Кроме того Света Воронцова была подругой Дани Стрельникова, даже его девушкой, как я было подумал, и думал довольно долго. Во всяком случае, поначалу я часто видывал их вместе и она (это почему-то сердило меня) называла его Дашей. Я-то считал «Дашу» своим изобретением, а это невежественное юное создание притязало на первенство. Больше мне не на что было раздражиться. Кажется, она была умненькой, несомненно была мила, воспитана лучше, чем можно было ждать от жительницы Бирюлево-товарной. Да, она мне нравилась. Она была красива (конечно, не так, как Робертина) и мне льстило ее присутствие рядом со мной. А уж когда они усаживались подле меня в арбатском сквере — одесную Даня, ошуюю Света, я и сам себе казался молод и красив, как они. В сущности, я-то рядом с ними казался облезлым старым мопсом, но око себя не зрит. Я мог фантазировать о себе сколько хочется.
Однако мои отношения с Даней вышли на первый план. Мы отправлялись с ним гулять всякий раз, имея возможность. Правда, зачастую ему приходилось подолгу ждать, покуда я, зацепившись языком за иного из студентов, выговорюсь в изящных остротах и комплиментах. Меня забавляло видеть, как он, досадливо нахмурясь, ждал в стороне. В то же время, я не мог сразу всех бросить и пойти слоняться с ним переулками. Развилась во мне своеобразная форма душевного блядства — вот всякий, кто потянул меня за рукав, уже обладал мной. Но стоило мне отвлечься на следующего («Я на минуточку», — говорил я), и вот уже я принадлежу другому, и думать забыл, что только что у меня был собеседник — и премилый, и мы делили сокровища нашей души запанибрата. Я все щебетал, сделав рот сердечком, а меня ждал Стрельников — последняя весна перезрелой кокетки. Должен же я был его помучить… И потом я еще не знал, может быть, мне больше нравился Степа Николаев…
Все-таки муза педерастии крылоплескала над Комиссаржевским училищем. Незадолго до нашего знакомства Даня снялся в роли бессловесного любовника Эрнста Рема, а Степа готовился предстать на экране возлюбленным Чайковского. Удивительно, как обо мне не пошли содомские слухи с первого дня. Ну это все шутки, понимаешь. Хотя, впрочем, мое сознание так было замусорено гомосексуальной информацией, что я то и дело походя размышлял и об этом. Ну, а как мне было не думать, посуди? Лекция голубого Игоря, брань Вячеславовны, что, дескать, в «Комсе» жиды да педерасты, юноша Дэмиан, воспоминания Степы, наконец подчеркнутое, экстраординарное внимание ко мне Дани Стрельникова, чья красота меня так зацепила — все в совокупности давало почву к раздумьям. К тому же у меня грязное воображение. Но у меня была Робертина, на которой сосредотачивалось все мое половое внимание, а от распутства фантазии лечили книги. «Сеня, — писал покойный Вейнингер, — Все бисексуальны, особенно подростки. И вообще, есть только голубые и двустволки. А натуралов нет». Так что особенно я голову не ломал.
Степа и Даня между собой не клеились. Оказываясь втроем, мы говорили весьма натянуто. Юные красавцы вели скупой диалог на холодном глазу, где-то через мою голову (они вершком были выше меня), а я то принимался излишне частить словами, то на всякий случай осуществлял первичный закукол в Петю Полянского.
— Черт, — говорил Степа, смоля одну за одной, — надо собственный голос ставить. Голос у меня не годится. Свой нужен. Конечно, я мог бы говорить, как Даня, на октаву ниже…
Степа передразнил Данину манеру. В самом деле, Стрельников басил, как протодиакон. Он говорил низким, густым, бархатным голосом со сладострастным тембром, в чем я полагал издержки дурного воспитания.
Стрельников тоже находил, к чему прицепиться.
— Конечно, — говорил он, оторвав меня от Степы и тоже куря, — Я бы тоже мог напустить на себя роковой вид, как Николаев…
У Степы была весьма романтическая внешность.
— Даня, а вы ревнуете, — хихикал я.
— Ну и что? — улыбался он в сторону. — Обычная мужская ревность.
Мы истоптали окрестности Арбата. Но Стрельников был не ходок, быстро утомлялся ногами и мы рано ли скоро уже сидели на «Кружке», как называли Пушкинский садик местные жители. Это было место, где мы пили пиво с Даней. Как упоминалось, Степе был посвящен сквер во дворе поликлиники «Гиппократ».
