то и дело попадались дикие свиньи. Затем тропинка стала суживаться, с обеих сторон теснимая густым кустарником. Нам приходилось осторожно лавировать между угрюмого вида деревьями, угрожающе тянувшимися к нам своими шиповатыми ветвями. Все чаще стали попадаться приземистые и круглые, как тыквы, кактусы с красными верхушками, словно голова турка в феске. Они росли прямо на голом камне в ложбинах, где деревья расступались, образуя прогалины. Температура воздуха возрастала с невероятной быстротой: мой карманный термометр показывал 108° по Фаренгейту в тени. Элен и Самсон взмокли от пота, их языки вывалились, с них клочьями падала пена. Раскаленный камень обжигал ногу сквозь подошвы.
К полудню я истребил почти три кварты воды, и мы заново наполнили наши кувшины из впадины между скалами. Мэри обладала гениальной способностью находить воду. Из тысячи ямок в почве она безошибочно выбирала одну и, отвалив в сторону пласт прелой побуревшей листвы и черной земли, обнаруживала на дне лужицу темно-коричневой, вонючей, кишащей насекомыми жижи. Все же это была хоть какая-то влага, и, смочив губы, я снова готов был следовать в дебри кустарника за этой отважной женщиной.
На следующий день мы достигли последней на нашем пути ямы с водой, находившейся между корнями тамариндового дерева; ни разу в жизни я не пил ничего отвратительнее. Мэри с невозмутимым видом наполнила большое ведро, которое она всю дорогу несла на голове, напоила из него ослов – яма была слишком глубока для них – и затем снова наполнила ведро водой, на этот раз для нашего собственного употребления. Сломав ветку с ароматными колючими листьями, она бросила ее сверху, чтобы вода не расплескивалась при ходьбе. Ведро, вмещавшее семь галлонов жидкости, должно было весить не менее пятидесяти фунтов, однако Мэри поставила его себе на голову и с царственной осанкой, сохраняя полное равновесие, поплыла вниз по тропинке, не проливая ни капли воды. Мало того, выполняя этот акробатический трюк, она пальцами ног, не уступавшими в ловкости пальцам рук, подобрала с земли хворостину, не покачнув ведра, подхватила ее рукой и широко шагнула вслед за Элен, сошедшей с тропы. Не так уж плохо для пожилой женщины, которой под пятьдесят!
Бесплодная каменистая почва, по которой мы ступали, сменилась тонким слоем ила. Местами земля была сплошь усеяна трупами маленьких рыбок; по-видимому, еще совсем недавно здесь на мили вокруг простирались воды большого озера, далеко превышавшего свои теперешние размеры, и при его высыхании рыбы, оставшиеся в замкнутых водоемах, погибли. Несмотря на то что погода стояла жаркая и их изо дня в день пропекало знойным тропическим солнцем, трупы рыб почти не поддались гниению: почва и ил были до того насыщены солью, что рыбы попросту засолились и имели вид селедок с провалившимися глазами и животами. Их чешуйчатые бока ослепительно сверкали на солнце, и нам казалось, будто мы ступаем по земле, сплошь усыпанной серебряными монетами.
День клонился к закату, когда мы достигли озера. Стояло полное безветрие, и озеро, бледно-зеленого или, вернее, какого-то среднего между изумрудным и ультрамариновым цвета, было совершенно спокойно. Оно представлялось огромным и как бы уходило в бесконечность, молчаливое и неподвижное; на горизонте, затуманенном легкой дымкой, водная гладь незаметно сливалась с голубизною неба, и от этого создавалось впечатление, будто находишься на дне широкой чаши, верхний край которой теряется в беспредельной вышине.
Неподалеку от берега виднелись два крохотных островка со следами растительности – единственной в этом текучем мире, и между ними – тонкая розовая полоска. Это и были фламинго. Забыв об усталости, я предоставил Мэри устраиваться на ночлег на ближайшем острове и, пока не стемнело, пустился вброд по озеру. Оно было неглубоко – вода едва доходила мне до колен; дно состояло из твердой каменной породы, прикрытой сверху слоем рыхлого песка, и кишмя кишело улитками церитеумами, которых с избытком хватило бы на сотню тысяч фламинго.
Мало-помалу розовая полоска стала вырисовываться более отчетливо, и я уже мог видеть, что в длину она растянулась на добрую милю; вся стая, должно быть, насчитывала около тысячи птиц. Еще немного – и мне стал слышен их своеобразный гогот, похожий на гусиный, к которому примешивались крики дюжины других пород птиц. Стаи чаек в опрятных черно-белых нарядах с резкими, хриплыми криками проносились над моей головой; пеликаны с плеском ныряли за рыбой вниз головой; грациозные крачки кружили в вышине, издавая свои жалобные крики; песочники густо толпились на отмелях, оглашая воздух мелодичным свистом. Картину довершали гордо выступающие фигуры белых цапель и их более сумрачных серых сородичей, а также множество уток, целыми флотилиями бороздивших озерную гладь.
Однако тон на этом птичьем базаре задавали фламинго. Вооружившись биноклем, я издали мог наблюдать, как они, степенно переходя с места на место, опускают в воду совки клювов и достают со дна добычу. Благодаря своей великолепной нежно-розовой окраске, менявшейся в зависимости от освещения, они резко выделялись среди остальных птиц. На моих глазах, пока солнце угасало за облаками, розовая полоска между бледно-голубым небом и зеленой водой превратилась в алую, затем в киноварную, наконец, в кроваво-красную.
Сторожевые птицы, охранявшие стаю, заметили меня. Гогот усилился, красная полоска заволновалась. Я продолжал подходить ближе. Фламинго как один подняли головы и беспокойно забегали на месте. Расстояние между мною и птицами сокращалось. Вот между нами осталось сто ярдов, пятьдесят, и вдруг словно буйный вихрь пронесся над озером. Тысяча пар алых крыльев разом всколыхнула воздух, и вся стая с криком оторвалась от воды. Никогда в жизни мне не доводилось наблюдать столь величественное и захватывающее зрелище – у меня прямо-таки пробежали мурашки. Длинными алыми вереницами по сто птиц в каждой фламинго взмывали высоко в небо и, сделав несколько кругов, красочными волнами затопляли горизонт.
Это было до того великолепное зрелище, что я буквально разинул рот от изумления. Прошло несколько минут, прежде чем я пришел в себя и направился к крохотным, лишь на несколько дюймов выступавшим из воды островкам, где стояли фламинго. Там-то, на голом камне и находились гнезда фламинго – кучки засохшей грязи в фут высотой, с углублением наверху; в каждом углублении лежало по одному яйцу. Яйца были белые как мел, раза в три крупнее куриных. Одно яйцо оказалось раздавленным, и из него сочился желток темно-красного цвета.
По-видимому, птицы лишь недавно начали класть яйца. Несколько гнезд еще строилось. С удивлением я обнаружил, что они укрепляются при помощи водорослей, слоями уложенных во влажную грязь, – особенность, о которой не упоминается ни в одной из известных мне книг по орнитологии и которой, возможно, отличаются
