Кожа была неприятно дряблой. Казалось, надави я чуть сильнее — и она начнет расползаться прямо у меня под пальцем, руки у меня дрожали. Надо было заранее коньяку накатить. Почему хорошие идеи приходят мне в голову с таким запозданием?
— С вами все в порядке? — настороженно спросил Цыбулин.
— Да, — сказал я. — Помолчите.
И закрыл глаза. Не то чтобы это было обязательно, но мне так проще видеть, с чем придется работать.
Вообразите себе белую нить, которая выходит из вашею тела в районе копчика. Такую, из которой вяжут толстые свитера.
Она сияет.
Если вы постараетесь, вы сможете почувствовать тепло подушечкой указательного пальца, дотронувшись до самого нижнего позвонка. Некоторые медиумы считают, что это часть эфирного тела, в котором сохранилась память об отвалившемся хвосте. Эта нить, как пуповина, связывает человека с телом его предыдущего рождения. Так в новый паспорт принято ставить штамп с вписанным от руки номером старого. У большинства людей она совсем короткая. Уже в полуметре от человека ее невозможно нащупать.
Но она не исчезает на самом деле.
Сейчас я прижимал пальцем другой ее конец. Мне оставалось только дернуть за него, втащив того, кто уже не должен был быть Катариной, в лежащий передо мной труп.
Белая нить выходила из середины лба мертвой вампирши, тянулась вверх, сквозь потолок. Она подрагивала, как будто оставалась живой. Как будто что-то поддерживало ее существование. Обычно нити, связывающие душу с ее предыдущим телом, вялые и хрупкие, как мертвые водоросли. Эта была плотная и упругая, как резинка. Рабочая, если вы понимаете, о чем я.
Странно.
Как будто человек, находящийся на том конце, не раз пытался самостоятельно скользнуть обратно. Вспомнить что-то. Как правило, людей мало интересует, кем они были в прежнем рождении. Не трудитесь подсовывать мне тематические листы, раскиданные по интернету. Может быть, они имеют отношение к почесыванию чувства собственной важности, но не к чему-то большему.
О-о, я был Наполеоном!
О-о, я была Петром Первым!
О-о, я была знатной римской гетерой — кстати, а что это значит?
Но здесь это было по-настоящему. Может быть, гипноз — иногда это помогает разбудить память. Может быть, повторяющиеся кошмары, в которых всплывают эпизоды из прежней жизни. Нормальные люди не принимают их всерьез, но похоже, что она принимала.
— Катарина, услышь меня, — сказал я, и нить мгновенно сделалась почти горячей. — Здесь, где спит твое тело, я открываю тебе дорогу назад.
«Спит». Хорошее слово. Некоторые говорят «ждет», но мне так нравилось больше. С тем, кого ты хочешь протащить через смерть, нельзя о ней говорить.
Мне следовало пообещать ей что-нибудь.
Любовь.
Безопасность.
Открытие истинной картины мира.
Но я не успел даже придумать, что именно нужно положить в эту мышеловку, чтобы мышка соблазнилась. Я был готов к и сопротивлению, но не к тому, что получил. Катарина рванулась мне навстречу с отчаянной храбростью человека, которому нечего больше терять. Горячая, влажная нить дергалась у меня под пальцем. Как пульс.
Цыбулин молчал. Сверлил взглядом мою спину и молчал, как я ему велел.
— Дайте мне руку, полковник, — сказал я, стараясь, чтобы это прозвучало спокойно.
Должно сработать. С Олегом это дважды прокатило. Понятное дело, призрака бы он и без меня рано или поздно разглядел, но так быстрее вышло.
Я знал, что сейчас происходит на другом конце этой нити. Я хотел, чтобы он тоже узнал. Цыбулин коснулся моей левой руки своей спокойной холодной ладонью. В отличие от меня он все еще ничего не чувствовал. Хороший, качественный «глухарь». Чертовски хорошо защищенный от пси сверхъестественной дряни.
Зависть — плохая приправа к чему угодно, но к ритуальной магии — особенно.
Может быть, поэтому блюдо оказалось таким острым.
Многие люди хотя бы однажды бывали во сне не собой. Кем-то другим — птичкой, рыбкой. Королем Средиземья. Это не очень страшно, если в процессе ложная сновиденная память не начинает расползаться, как плесневелая тряпка, позволяя настоящей памяти выглянуть наружу. Когда ты поднимаешь мертвого, это больше похоже на шизофрению. Ты знаешь, кто ты, что с тобой происходило до этого момента и где ты находишься. Но другая часть твоей памяти, принадлежащая мертвецу, точно так же реальна.
Я был Мари Дюпон.
Материно наказание.
Слюнявая кукла.
Мерзость.
У меня шрам на подбородке — от удара о край стола в шесть лет, когда я уронила (уронил?) на пол тарелку. Папа хотел чтобы я узнала, каково тарелке, думая, что это поможет мне стать аккуратной. Но он был мне не настоящий папа и не и знал что таких, как я, не исправишь.
Мой настоящий папа сдох под забором после того, как узнал, что я родилась.
В таких, как я, живет дьявол — так говорит мама. Я никогда не буду такой же красивой, как она. Когда я улыбаюсь, у меня изо рта капают слюни. У меня толстая голова, нет мозгов, и я ломаю все, что мне дают.
От меня не будет толку.
Меня даже нельзя продать на органы, потому что никому не нужны такие плохие органы. С ними живут только такие уроды, как я. А уродов не лечат, когда они болеют. Их выбрасывают на улицу, чтобы они сдохли под забором. Так говорит моя бабушка, а она не будет врать, потому что она меня любит.
Мне двадцать восемь лет. Это много. Обычно девочек отдают замуж, но меня никто не взял, потому что я не девочка. Я вонючка. Но меня не выбросили, и я не сдохла, как папа. От этого я узнала, что меня любят, если любят, тогда не выбрасывают.
Я стоял над трупом вампирши в городском криминальном морге, на первом подвальном этаже. Одна рука — у нее на лбу, вторая мертвым хватом держит выдирающуюся руку полковника Цыбулина. Кажется, ему все это теперь не слишком нравится.
Ничего, не смертельно.
И точно так же я стоял позади дома Мари Дюпон, бездумно поглаживая свою правую грудь в ожидании очередного извращенца, готового заплатить за возможность потискать живой кусочек мяса, не понимающий, что с ним происходит.
Темное и густое текло сквозь меня, билось в грудную клетку не находя выхода.
Не зная, что есть выход.
— Открой глаза, Катарина, — сказал я. — Живи.
Мари хватанула губами воздух. Еще раз. И упала на землю там, где стояла, разбив голову о помойное ведро.
— Я иду, — прошептала она.
В ней не было страха.
Мари точно знала, что однажды это произойдет. Что кто-то придет за ней и разобьет ее жизнь на бесполезные маленькие кусочки. Так всегда бывает с подарками, которых ты не заслуживаешь.
Это было неправильно. Это все было жутко неправильно, умершие никогда не хотят возвращаться, инстинктивно не доверяя тому, кто тянет их назад. Правильно делают в общем-то, хотя на самом деле ни у кого из них нет шансов против некроманта.
Ресницы Катарины дрогнули. Она послушно открыла глаза, не с первой попытки, как будто у нее внутри что-то слиплось или заедало, но открыла. Губы беззвучно шевельнулись. Ну да, я же не приказывал ей говорить.
Боль в разрезанном животе оказалась чудовищной.
Я согнулся, уткнувшись лицом в мешок, выругался, едва сумев выдавить из себя пару слов. Цыбулин закашлялся, скрипнул губами, но продолжал дисциплинированно молчать. Настоящий военный. Я бы так не смог.
Мне было скользко и холодно. Я думаю, что те, кто наполняет московские вокзалы и улицы живыми мертвецами, в этот момент прерывают контакт, чтобы избавить себя от неприятных ощущений. Я хорошо представлял себе, как это будет, но так и не убрал руку.
Я не мазохист. Просто мне хотелось, чтобы Цыбулин понимал, что именно мы делаем с другим человеком.
— Как тебя зовут? — спросил я. — Отвечай.
— Катарина, — сказала она, уставившись в потолок.
Мешок шевелился и шуршал, но лицо оставалось спокойным и неподвижным. Ноги и руки у нее конвульсивно дергались — тело еще не понимало, что с ним произошло. Тик бывает, когда поднимаешь кого-то с обширными повреждениями.
— Ты помнишь, что с тобой произошло?
— Я умерла, — ответила она равнодушно.
— Почему ты умерла?
— Меня разрезали и вынули органы, без которых трудно жить дальше. — Она на мгновение задумалась и добавила: — И украли кровь.
«Украли»? Не думаю, что кто-то кроме вампира мог бы описать это так. Боль стала почти переносимой — или, может быть, я просто перестал воспринимать ее слишком остро. Быть живым человеком удобнее, чем мертвым. У живых гибкая психика, позволяющая не чувствовать вещей, несовместимых с жизнью.
Цыбулин прекратил выдирать у меня свою руку. Собрался, И, кажется, успокоился. Нужно будет сказать ему потом, что он хорошо держался.
Катарина сейчас была — сплошной комок боли и страха.
Я вполне мог избавить его от необходимости проживать эту боль вместе с ней. Без этого можно было обойтись. Но я этот не сделал. Значило ли это, что я злой колдун вроде Ника?
