Потемневший крест вонзался в небо над горой. Страшная гора, точно выжженная, никогда ни травинки здесь не пробьется, — проклятое место!
Рядом с другого креста скалился разбойник, еще живой. Хотя б скорей пришли добить.
Двое римских солдат сняли тело Иисуса с креста. Сейчас они за ним вернутся. Магдалина обняла его, точно живого, еще хранило тепло израненное тело. Она бережно закрыла светлые страдальческие глаза, стерла кровь с лица. Не верила смерти.
Глаза ее налились болью, но терпела, закусив губы: нет, ни палачи, ни равнодушные зеваки не будут ее слезы пить, ни единой слезинки не даст им. Плакать можно наедине.
Солдат стражи с грубым окриком оттолкнул ее.
- Отойди прочь, — крикнула Мария. — Что вы хотите сделать, куда нести его?
- Где ты видала, женщина, чтобы распятых преступников погребали, как порядочных иудеев? В ров, куда же еще. Там собаки и шакалы хорошо позаботятся о нем.
- Не смейте. Вы убили его, и будьте прокляты за это. А теперь, после смерти, дайте ему покой.
Другой солдат, моложе и наглей, пытался заломить ей руки. Молодая женщина вырвалась, как рысь. Жалела сильно, что нет у ней ножа.
- Уйдите прочь, твари, проклятые стервятники, уйдите. Я сама похороню его, как подобает.
- Существует приказ кесаря!
- Мне дела нет до вашего кесаря. Посмейте еще раз прикоснуться к Иисусу, и я голыми руками убью вас двоих, а потом и вашего кесаря. Пошли прочь.
- Ладно, шаныка[14], забирай его, — сплюнул сквозь зубы воин. — Власть свое дело сделала.
Когда Иоанн внес тело в низкую пещерку и рослые два римлянина из первосвященниковых людей подтащили каменную глыбу, чтобы закрыть вход, Магдалина рванулась. Не могла оставить его одного там в темноте, в холоде.
- Я останусь в могиле.
- Не юродствуй, — Иоанн оттащил ее, как упрямого ребенка, и вход в скальную пещеру закрыли, привалив огромным камнем. Слезы, горячие, как расплавленный воск, текли по лицу простоволосой женщины, падали на платье, на камень, на безучастную ржаво-красную землю.
- Родной, любовь сильнее смерти. Я отниму тебя у смерти. Ведь знаем тайну, пред которой бессильны все законы мира. Я тебя смерти не отдам.
* * *
Мария Магдалина очнулась, свет резанул по глазам. Она уснула ненадолго, обессиленная, на своем горьком посту.
Синел рассвет. Тяжелый камень был расколот, холодом обдало ее из пустой пещеры.
- Что ты ищешь живого среди мертвых.
В те далекие дни ангелы еще являлись людям. А может быть, не все они убиты и сейчас.
Мария обернулась. Иисус шел навстречу ей, она натолкнулась на светлый, почти безучастный его взгляд, исполненный неземного покоя. Он шел еще неверно, как слепой старик, холодный рассвет целовал запекшиеся раны. Он был живой, родной, почти такой, как прежде, только в посветлевших волосах Мария разглядела проседь.
- Здравствуй, — сказала женщина тихо, и в этот миг рванулось в небо огненное солнце, пропала ледяная тьма.
7
Мало-помалу глаза привыкли к темноте. Эта темнота укромной пещеры была живой, зрячей, но ни чуточки не злой. Она оберегала, защищала, лизалась в руки, как будто верная собака черной масти.
Симон по прозванью Кананит, восьмой ученик Христа, взял камень с острым краем и терпеливо стал высекать на неподатливой стене Новоафонской пещеры крест с расходящимися от него сияющими лучами солнца.
Иудеи прогнали его с позором. До сих пор при воспоминании об учиненной ими пустой собачьей сваре губы его кривила презрительная усмешка. Симон сказал им правду. «В вашем храме Бог не явился мне. Слишком много торга, суеты, своекорыстия, толкаетесь локтями за клочок места у алтаря, как будто не церковь, а базар. Где очень людно, там трудно появиться ангелу».
Он прошел пеший тысячи верст, сбился со счету, сколько раз восходило и заходило над ним вечное солнце.
На много дней оказался Симон один в зыбучих песках, видя только тень свою, дрожащую в желтом мареве, и свой неясный след, тотчас подернутый песком. Нечаянно он потревожил большую гибкую змею, пустынницу, не терпевшую в своих владениях чужих. Она бесшумно скользнула к Симону, он успел увидеть треугольную холодную голову с трепещущим раздвоенным языком, блестящие, как оникс, змеиные глаза. Изящная тварь почти безбольно коснулась щиколотки человека и ртутным ручейком утекла в пески.
С час еще апостол шел, как будто невредимый, потом нога опухла, и стало тяжело ступать. Кананит лег наземь, устало смежил раскаленные веки. Даже на молитву не оставалось сил.
- Вставай, — услышал строгий и бесконечно добрый голос, который не спутал бы ни с чьим другим на свете. — Перед тобой целебная травинка, приложи к ране. Еще не пришло твое время.
Симон сорвал неказистый стебелек с тонким узором листочков, проблескивающих на знойном солнце, хрупкую травку, Божьим велением проросшую в слепых песках. (Через несколько веков славянские знахари назовут эту былинку змеевицей, змеёвкой, ибо она заживляет укус змеи, убивает яд в крови).
К вечеру не осталось у него и рубца от ранки.
Когда же Симон достиг Новоафонских гор, постиг мечту и цель своих исканий. Заложить новое основание веры и преданности, приют, где можно было бы остаться и служить Богу.
- Так, Господи, я исполняю Твой завет. У Тебя не один путь, мирской подвиг не каждому по сердцу и по силам. Я заложу пристанище молитвы, веры и любви. И пойдут по свету монастыри, как негасимые свечи — дивные прибежища, силою молитвы освящающие самую землю, на которой возведены; в монастырях же смогут находить защиту и надежную опору гонимые, потерянные, покаянные, и те, у кого скорбь. Пусть моя часть в служении и не больше прочих — я хочу только, чтобы создалось подобие Небесного Царствия и на земле, в ваших городах.
Забытый меж апостолов, Фома, — тот самый, которому понадобилось ткнуть пальцем в незажившие раны, — разрушил много идолов языческих, но не нашел душе своей покоя.
Нынче он молился, преклонив колени, на чужой земле.
- Господи, прости всех, не имеющих сострадания, бегущих жалости. Прости убивших душу свою. Много таких меж людьми, и может быть еще больше. Пуще, чем палачей, прости бездушных: для них закрыто небо. Прости и пощади тех, в ком сердце — комок олова. И помилуй меня от участи таких.
Запела чуткая стрела, отпущенная тугою тетивой языческого лука. Стрела вонзилась в спину молящегося, пробила кость, коснулась сердца, оборвала жилки. Во время молитвы, с Божьим словом на устах, отучившихся неверствовать, умер Фома. Стрела осиновая не спрашивала, правду или ложь он говорит.
Эпилог
«Мы несем искры от великого огня всем, иззябшим и ослепшим в темноте. Огонь трудно нести, он жжет руки. И многие, привыкшие к своей тьме, воспротивятся. Вы можете прогнать нас, бить камнями, даже предать смерти. Но свет Божий всё равно озарит землю. Этих искр не затопчете.»
Так говорил Андрей Первозванный. Слова его не стерла Вечность: теплая искра, зароненная в живое сердце людское — бессмертна.
Многие принялись искажать Библию ради своей славы или наживы. Я никогда не стала бы этого делать; а то, что постаралась сквозь пелену времен разглядеть двенадцать обликов, характеров и судеб, не трафарет, а живого человека, жившего в те дни, — надеюсь, в этом нет греха.
Все апостолы приняли мученическую гибель, кроме одного лишь Иоанна Богослова. Для Бога нет мертвых.
Симон Петр стал первым епископом в Риме. Его правление и его гибель — особая великая и трудная история, о которой, впрочем, сейчас можно судить лишь по обрывкам легенд, перепутанным, как цветная тесьма.
Варфоломей проповедовал и гибель принял в древнем городе Альбане, носящем ныне имя Баку. Вечно неспокоен город трех религий, город войны и гения, неспокоен под рыжим небом Каспий, бьющийся в скалы, как загнанный конь. Он много помнит, Каспий… Наверное, помнит смуглого апостола, приходившего к нему, когда не знал, как докричаться до людей.
Знаю еще, что через двадцать веков возникла маленькая церковь на альбанской окраине, храм апостола Варфоломея; и вдохнул в нее душу, создавая на фресках росписи небесные лики, русский художник с безумным, жестоким талантом и очень трудной судьбой.
ЦВЕТЕТ ШИПОВНИК В ДЕКАБРЕ
В. О.
I
Однажды мы проснемся от удивительного света, до краев, до горизонта захлестнувшего кишащий суетой бедный наш город. Подойдем к окну — утро резанет по глазам ошеломительной чистой белизной. Мы узнаем, что ночью пришел снег. И тогда, может быть, снова захочется жить…
1
Голос бился и звал, ему, давно надорванному и все-таки нечеловечески сильному, тесно было сумрачное прокуренное помещение. Голос чаровал, завораживал горькой нежностью — и тут же хлестал нагайкой. Странный и страшный талант был сильнее человека, наделенного им. Голос сжигал своего хозяина.
