Голос бился и звал, ему, давно надорванному и все-таки нечеловечески сильному, тесно было сумрачное прокуренное помещение. Голос чаровал, завораживал горькой нежностью — и тут же хлестал нагайкой. Странный и страшный талант был сильнее человека, наделенного им. Голос сжигал своего хозяина.
В зале прошло уже первое ошеломление и началось обычное отношение зрителей к поэту — потребительское: ублажай, развлекай. Человек, сидевший с гитарой на сцене в блеклом злорадном луче прожектора, был весь как напряженный нерв — высокий и тонкий, с резкими, странными движениями.
До него донесся возглас из зала:
- Спойте песню про смерть.
Наверное, только девочка заметила, как судорожно дернулся нерв у него на лице. Она сидела как чужая на скорбном празднике его вечера и нервно кусала губы.
Неловко, трудно вспоминая нужные аккорды, Ярослав тронул струны; его растерянной, совсем детской улыбкой потешался зал.
Сорвался на полуслове:
- Не могу…
Собравшиеся принялись подбадривать, упрашивать. Дорвались, шакалы — подумал Ярослав не со злостью, а лишь с нечеловеческой усталостью. А кто знает, выжил бы он без них? Пусть шакалы. Они ценят и любят его творчество. Хоть кому-то он остался нужен. Да какое им дело до того, что чувствует сам поэт. Полюбившуюся песню из глотки вырвут. Его болью и страстью, как водкой, зальют собственные страдания.
Вера почувствовала, кожей ощутила его замешательство и боль. Обернулась в зал, как в темную алчную яму:
- Не смейте его мучить. Поставьте дома кассету и крутите сколько угодно и что угодно. Ценители.
И — шепотом, мольбой, Ярославу:
- Пожалуйста, не надо смерти…
Артистическое кабаре помещалось на последнем этаже высотного дома, под самой крышей. Уходили по черной лестнице. Бесконечные темные пролеты, этажи, глухие ободранные двери чьих-то спящих квартир — все казалось каким-то нищим, гадким. Убийственные ступеньки — узкие, крошащиеся, они только и ждали неловкого шага; ступеньки-насмешники, ступеньки-иуды. Как в жутком сне, казалось, что выхода не будет никогда, винтовая длилась, скалилась все новыми этажами. Только когда стало душно и захотелось кричать, лестница сжалилась и открыла перед ними дверь.
Над Москвой стояла поздняя осенняя ночь. Над двором чуть покачивался старый фонарь, с неба срывалась какая-то муть, не то дождь, не то мокрый снег.
- Ты… лучше езжай, — сказал Ярослав. Вере больно бросилась в глаза его усталость.
Поймали такси, старую советскую таратайку.
- Сначала на вокзал, — велел Ярослав.
Приехали скоро. Город, как злобный шут, кривлялся огнями фонарей и реклам.
- Хочешь, я побуду с тобой до поезда?
- Спасибо… — Вера отчаянно держала, согревала его ладони. — Езжай домой, ты устал.
Оба тяготились прощаниями. Вера помнила, что он не любит вокзалы. Даже в малом боялась причинить ему страдание.
- С Богом, — сказал он ей, как говорил только самым родным людям, и осторожно перекрестил вслед.
- Я вернусь. Обещаю.
Вера вышла из машины, улица плюнула ей в лицо холодом и негромким бранчливым шумом ночного вокзала.
Она знала: человек, с которым судьба позволила ей быть рядом, ни на кого на свете не похож. Но — если вдруг он оттолкнет — всю жизнь она будет мучительно искать похожих на него. И знать, что не найдет никогда.
Бессознательно его жестом откинула волосы, падавшие на лицо.
Отчего, когда в нашем мире, с нами рядом появляется гений, мы не можем ему помочь, попросту не знаем, что делать. Он чужак. Он не играет по нашим правилам и не принимает наших ставок. Его начинают ненавидеть. На изломе жизни он учится ненавидеть в ответ.
А ведь ему, как всем, хотелось покоя и тепла. Не в стихах, а в любви излить бессмертную душу.
2
Родной мой, поздняя любовь всегда трудная. Она врывается в твою жизнь незваная, без вины виноватая. Давай всю тяжесть и боль я возьму себе — пусть тебе будет светло. Выстрадаю, не жалуясь, все, что положено выстрадать женщине.
…Вера ждала письма, звонка, вести. И это упорное скрытое ожидание незаметно подтачивало в ней жизнь. Никому ничего не говорила, никла с каждым днем, становилась совсем тихой: тихо ступала, тихо разговаривала, тихо угасала.
Хотелось в деревню, в добрый заброшенный дом, который помнил ее маленькой. К старым милым яблоням хотелось, к лесному шиповнику. А больше хотелось уехать, чтобы спрятаться, как будто умереть для всех, кто ее знал.
Потемневшая от дождей калитка глухо охнула, впуская ее. Дом стоял далеко от проселочной дороги и от соседских изб. С одной стороны ко двору подступал лес, дикая бузина склонилась отяжелевшими гроздьями прямо на забор, а там за прогалиной стояли вечные сосны.
Во дворе господствовала трава в пояс. Вера открыла двери, вошла — пахнуло холодной, затхлой нежилью. Девушка распахнула окна, в занавесках заплескался ветер. Дом ожил.
А когда стемнело, одиночество подступило комом к горлу. Без любимого ей всюду было больно и неприютно. Отчаянно хотелось — просто быть рядом, прижаться и оградить его от любой беды. Крепко-крепко прижаться и вдвоем слушать ночь.
Слишком поздно она появилась. Ярослав много пережил и утратил — и давно уже не хотел около себя никого, одиночеством своим надежно отгородился от жизни.
Не надо ничего. Он знал, что Вера уже наверняка вымечтала себе их жизнь, — и знал, что вынужден будет подломить ее иллюзию, как карточный домик. Уже сейчас, заранее, Ярослав испытывал боль от предстоящего расставания, а еще больнее и стыдно было оттого, что придется ее обидеть, ведь иначе не уйдет ни за что.
Город как-то поблек, обнищал на исходе осени. Как будто старел вместе с людьми. На углу базарной толкучки, мучительной и нелепой, похожей на разворошенный муравейник, Ярослав остановился. Среди дребедени житейской — подсвечников, бокалов заграничного сервиза, нескольких старых книжек, разложенных на линялом покрывале — увидел лик Иисуса. У Ярослава не было особого трепета перед иконами. А сейчас подумалось ему, что таким Христос был при жизни. Удивительное ощущение — будто не перед иконой, а перед живым Им стоишь, и Он смотрит тебе в глаза проницательно, строго и сочувственно.
- Как тебя, видать, жизнь прижала, раз икону продаешь, — сказал старому торговцу.
Тот усмехнулся:
- Жизнь такая штука. Бери, раз понравилось, я десятку уступлю. Я вообще ни в иконы, ни в Бога не верю. Каждый сам себе хозяин.
Ярослав ничего не ответил. Закурил, отворачиваясь от резкого ветра, укрывая ладонями слабый, упрямый огонек. Хотелось уйти, исчезнуть из этого мира, где все замешено либо на вражде, либо на корысти, а он рвет глотку, крича им всем про какую-то истину…
Незваной она пришла. Долго медлила около двери. А Ярослав будто бы и не удивился ее появлению.
- Привет, — обнял ее робко, едва касаясь. И спохватился: — Слушай, не надо. Не приезжай больше.
Вера не находила что сказать, не могла поднять глаз, полных темной боли.
- Уходи, я сказал. — Как хлестнул наотмашь. Девочка знала, что ему так же больно, как и ей.
Его квартира казалась нежилой. Мертвый дом, страшный. Это жилище, затаившись недобрым соглядатаем, караулило их.
Вера бросилась к Ярославу, но тут же и замерла. В его глазах, смолоду голубых, выцветших, как бывает небо поздней осенью, была только усталость. Нечеловеческая, свинцовая усталость, равнозначная отказу от жизни.
- Уходи.
Вера плохо помнила, как добралась домой. Мечтала лечь где-нибудь в углу, как больная собака, и тихо умереть.
Выйдя к колодцу, Вера напряглась, встревожилась и не сразу поняла, отчего. Земля была теплая, даже сквозь подошвы обуви. И дрожала изнутри, как дрожит беззащитное испуганное животное. Тут же запах дыма обжег горло.
Девушка распахнула вторую калитку и выбежала к лесу. Корабельные сосны в беззвучной мольбе тянулись к небу, где бродили мутные рваные тучи. Из глубины леса шло потрескивание и жар. Вера чуяла, как стонет великан лес и в нем каждая травинка своим голосом плачет.
Метнулась к колодцу, обернулась и застыла от бессилия — много ли ведром потушишь.
Вера увидела огонь, он вырвался из чащи взъяренным рыжим столпом, раскатился искрами. Деревья молча кричали.
Ее хлестнуло безумное желание — побежать, броситься под те сосны. Изойти пламенем. Представила, как яркие огненные языки охватят тонкие руки, точно ветви, как взметнутся над головой. И в кипящем котле сумасшедшей боли забудется другая боль, душевная. А потом наступит покой.
Во дворе спорыш жалостно приникал к ее ногам, точно просил остановиться. Вера сообразила: достаточно теперь порыва ветра — и всё вспыхнет, как факел: и хрупкий деревянный домик, и она сама.
