Гусейн-бей усмехнулся. Он тоже знал цену эскулапам пизанской выучки. С этого момента дипломатический лед в беседе растаял. Из слов выветрилась высокопарная восточная лесть, и, со стороны глядя, можно было подумать, что беседуют не генералы воюющих армий, а добрые и приятные друг другу знакомые. При всем том оба были настороже, и Лорис-Меликов, расписывая тяготы предстоящей блокады, ни намека не допустил на свое намерение штурмовать крепость. Это как бы и в голову не может прийти при виде укреплений вокруг крепости и орудий, в них установленных.
Собеседник тоже был не до конца откровенен и не на все вопросы давал прямые ответы. Хотя на вверенную ему артиллерию и прочность фортификационных сооружений Гусейн-бей полагался вполне, он все же сомневался в том, что крепость можно будет удержать. Войска уже сейчас пребывали не в надлежащем для активных действий духе, а что с ними станется через месяц, два, три? Жители поговаривают о том, что жестоко и бессмысленно держать их взаперти, и только страх перед комендантом, легким на расправу по малейшему подозрению, удерживает их от того, чтобы твердо потребовать от Гусейна-паши сдачи Карса.
Но все упирается в крутой, упрямый нрав и твердость характера коменданта. Никакими разумными доводами не сокрушить его раз и навсегда принятого решения любой ценой держать оборону. И тут, хоть весь гарнизон до последнего солдата истреби, Гусейна-пашу не сдвинешь.
И точно. 14 октября Гусейн-паша прислал второе письмо. По обсуждении всех условий касательно очищения Карса от войск, говорилось в нем, всеми начальствующими лицами единодушно решено сопротивляться до последней крайности, уповая на Всемогущего Аллаха и на духовную помощь Пророка.
Ну что ж, до крайности так до крайности. У нас тоже есть Бог, авось и поможет. Во всяком случае, разговор с Гусейн-беем укрепил в Лорис-Меликове решение брать крепость не измором, а именно штурмом. Ведь еще утром того же 12 октября, когда в Каре был послан подполковник Тарханов, командующий корпусом позаботился о возможной в ближайшие недели операции. Правда, тогда он больше думал о прошлом, чем о будущем, анализируя уже в который раз результаты катастрофы 17 сентября 1855 года.
Лорис-Меликов, истомленный в резерве свидетель той неудачи, прекрасно видел, как путались наши штурмовые колонны в малознакомых горных тропах вокруг Карса и его укреплений, которые сам-то он великолепно изучил в разведывательных поисках со своими сорвиголовами. Так что теперь самое серьезное значение он придавал тому, чтобы войска и начальники отдельных частей еще до начала решительных действий успели ознакомиться с местностью против своих позиций идо последней тропки обследовали подступы ко всем фортам. В этих видах командующий корпусом, едва колонны заняли свои места и расположились лагерем, с утра 12 октября издал приказ, чтобы из всех блокирующих отрядов с наступлением ночи высылались пешие охотничьи команды и конные партии. Командам этим вменялось в обязанность:
1. Высматривать местность.
2. Перехватывать всех проходящих в крепость и выходящих оттуда.
3. Пробираться возможно ближе к укреплениям.
4. Залпами из ружей или одиночными выстрелами тревожить гарнизон.
Начальники охотничьих команд по возвращении с поиска обязаны были доложить подробно о всем замеченном своему начальнику колонны, а равно генерал-майору Граббе, на которого возложено заведование всеми охотниками.
В ту же ночь приказ начал действовать. Ночной поиск – дело азартное, и в охотниках недостатка не было. Фельдфебель Мурашкин, человек степенный и трезвый, все же не был настолько степенен и трезв, чтобы не попытать счастья в добыче знака военного ордена 1-й степени. Он первым записался в охотники-добровольцы в команду незнакомого офицера майора Герича. Особою взял пятерых – Ваньку Трюхина, которому медведь на ухо наступил, Симеона Петрова, Погоса Довлатяна, Илью Малинина да запевалу Пьецуха Тараса. Остальным жаждущим подвигов объяснил:
– Дело, ребята, рисковое. Солдаты вы справные, сумлеваться не приходится, но его благородию майору Геричу нужны не солдаты, а башибузуки. Он мне так и сказал: ты, грит, самых отчаянных, самых, грит, отпетых бери, сущих, грит, башибузуков. А гляньте на Тараса – да кто ж он, как не башибузук!
Общий хохот разрядил обстановку, даже обиды улеглись. Еще бы! Тарас умудрился в самое военное время, когда меньше всего о формальной дисциплине помышляют, на гауптвахту загреметь. А как дело было? Это уж после Аладжи, когда с драгунами братались. Играли в секу у эскадронного коновала Бурунова. И этот стервец Тарас ободрал, почитай, всю роту, и не на деньги, а на водку. Собрал выигрыш, да так нажрался, да так среди ночи стал песни горланить – никто утихомирить не мог. А тут какой-то генерал из палатки вышел. Он и генерала матом. Это Ивана-то Давыдыча! Самого Лазарева! Ну чем не башибузук, даром что хохол.
Едва стало смеркаться, вышли из лагеря. Команда набралась человек с полтораста. Впереди – горнисты и барабанщики. Но шли тихо, зорко оглядываясь по сторонам и запоминая дорогу. Почти стемнело, когда достигли цели – стен укрепления Кан-лы. Шепотом по цепи передали приказ майора: выискать удобные места для укрытия от стрельбы – желательно выбраться без потерь. Трюхин, потомственный лесник в калужских имениях князей Гагариных, тут же указал на заросли шиповника, по-южному густые, почти непроходимые. Да жить захочешь – и не из таких дебрей выберешься.
Майор Герич, такой тихий и вежливый, из тех, кого легче представить себе в барском халате, нежели в офицерском мундире, вдруг зычным, раскатистым басом врубился в тишину:
– А ну, братцы, начинай с Богом!
Затрубили горнисты, забили дробь барабаны, охотники начали отчаянную пальбу, соревнуясь, кто собьет фигуру часового у редута. В ответ затрещали выстрелы с турецкой стороны, сначала одиночные со сторожевых постов, но очень скоро в лагере противника забили тревогу, и на банкет укрепления высыпала целая цепь турецкой пехоты, на бегу обстреливая ночную мглу. Наших солдат они не видели, зато их силуэты, выделявшиеся над ровной поверхностью бруствера, представляли отличную мишень.
Тарас тут же поспорил на полную крышку водки с Симеоном Петровым, что первым выбьет не меньше десятка турок. Когда от выстрела Симеона упал восьмой, а у Пьецуха всего седьмой, скомандовали отход. И вовремя. Мурашкин первым увидел, как отворились ворота крепости, а оттуда – почитай, полк пехоты. Майор находился неподалеку и не видел этого, увлеченный изучением крепостного редута. «Пора! – ответил он Мурашкину. – Передай по цепи – отползать по-пластунски, бесшумно и незаметно, на дорогу не выходить!»
Тем временем вслед за пехотой турки выкатили две пушки. «Потеха! – подумал Тарас. – Это на полторы сотни охотников! Вот уж точно, из пушек по воробьям. А я из ружья по своим птичкам. Жаль уходить, вот уж девятого уложил. Последнего срежу и пойду».
– Эй, Петров!
Никто не откликнулся.
– Петров!
Молчание. Послушный Петров по команде ушел к своим, и Пьецух остался в шиповнике один. Вот тебе и переплет! И тут уж не до десятого.
Пушки открыли огонь в сторону нашего лагеря, пехота же пошла на звуки умолкнувших выстрелов – прямо на кустарники, где только что была вся наша команда и остался только один Тарас.
Злые, судя по голосам незнакомой речи, офицеры гнали вперед непроспавшихся солдат, и строй превратился в толпу, нестройными залпами стреляющую наугад куда-то вперед. Тарас вжался в землю, повторяя вместо забытых со страху молитв: «Господи Исусе! Спаси-сохрани! Спаси-сохрани!» Как же, сохранит. Какой-то турок споткнулся о ногу Тараса…
Он сам потом никак не мог понять, каким это образом успел вскочить и всадить штык турку в спину. На счастье Тараса, в тот миг выстрелила пушка, и крика раненого никто не услышал: бить пришлось два раза. Не долго думая, Пьецух сорвал феску с убитого, взял его ружье и побежал вместе со всеми вперед. Бежать с двумя ружьями тяжеловато, а бросать жалко: ружья у турок чудо как хороши, не чета нашим, зато где найдешь такой, как у нас, штык? Еще до свету Тарас успел оторваться от толпы и побрел вперед не разбирая дороги. К рассвету вышел в русский лагерь и тут же повалился с ног у ближайшей палатки. Не от усталости, нет – ноги его не держали от страха. Дрожь началась в коленях необоримая, едва он осознал, что спасся. Да тут же и увидел, от какой беды Бог его вынес. Пьецух был из отважных солдат и воевал не хуже других. Но то было на миру, при всех, когда ужас подавляется бравадой. А тут-то совсем один. Расскажешь – и не поверят, хотя ружье турецкое – вот оно. После тех, общих боев и похвастаться не грех. Да ночью-то он турка заколол не с отваги, а от страха. Так почему ж ночью страх его подвиг на бой в одиночку, а сейчас, когда все позади, повалил наземь и двинуть рукой-ногой не дает? Только через полчаса, отлежавшись, он сумел встать, а солдатам, окружившим его, ничего внятного сказать о себе не мог, только отмахнулся: «Да в деле был». Кутаисский полк, к чьим палаткам его вынесло, тоже был нынче ночью в деле против укрепления Февзи-паша и тоже задал шороху туркам, но пушек против них не выкатывали, и поиск полковника Фадеева был потише, чем у Герича. А этот, завидовали кута-исцы, теребя Тараса любопытством, и под артобстрелом был, и ружье трофейное притащил. Правда, толку от Пьецуха не добились. Вечный балагур был настолько не в духе, что от него быстро отвязались. Тарас же, придя в себя, порасспросил кутаисцев, куда ж его вынесло, оказалось – очень далеко от своего полка, и Тарас еще целый день проплутал по чужим, незнакомым дорогам, пока не ввалился в палатку, где Симеон Петров по пятому разу рассказывал, какой покойник был молодец и на его, Петрова, глазах добрую дюжину турок укокошил, а вот себя не уберег.
