Я подбрасываю ее, но на этот раз она летит дольше, перелетает через весь двор и приземляется на устроенный над крыльцом навес, на котором так любили сидеть мои голуби. У меня екает сердце. Канарейка летит очень красиво, но слишком уж далеко. Во рту пересыхает настолько, что мне едва удается свистнуть. Канарейка устремляется прямо ко мне и лихо опускается на палец — без лишнего порхания, просто сложив крылья.
В последующие дни я в основном вожусь с остальными птенцами Перты. Я подбрасываю их вверх по одному, и они все ко мне возвращаются. Это куда интересней, чем запускать голубей. Или модели самолетов. Ведь мои канарейки летают только благодаря мне и возвращаются только ради меня.
Каждую ночь я ожидаю, что теперь и мне самому доведется полетать на воле, но этого не происходит. Я ничего не понимаю… В моем сне дети начинают вылетать на свободу, я вижу, как они кружат над клеткой, но меня самого в ней словно заперли.
Через неделю я пробую подбрасывать сразу двух птиц. Я боюсь, что они могут не обратить внимания на мой свист, но все идет прекрасно, они возвращаются прямо ко мне. Я отпускаю их полетать на все более долгое время и не спешу подзывать свистом. Одной паре я разрешаю летать целые пятнадцать минут. Однажды я прохожу через двор, сажусь на ступеньку крыльца и любуюсь ими оттуда — вместо того, чтобы делать это, стоя перед вольером. Услышав свист, обе канарейки возвращаются без проблем. И все равно я сам не летаю; похоже, я стал узником моей клетки.
В моем сне я все чаще и чаще смотрю наружу и хочу вылететь за дверь. Я расспрашиваю деток, что они видят на воле, и они рассказывают, что мир вокруг нашей клетки совсем другой и летать в нем совершенно иное дело. Это совсем не то что слетать вниз к кормушке или перелететь с одного насеста на другой, это полет ради самого полета, когда тебе больше ничего не нужно.
Вскоре один из молодых самцов садится на ветку дерева, нависающую над нашим домом, и начинает петь. Как здорово слышать такое прекрасное пение под открытым небом. В его песне чувствуется простор, она звенит, улетая в вышину.
Наконец, я подбрасываю всех птенцов Перты разом. Раздается шум крыльев, и мои подопечные разлетаются во все стороны. Большинство из них возвращается к тем местам, где они бывали прежде. Как хорошо смотрятся эти желто-зеленые искорки на крыше и на деревьях. Кстати, на ветках как раз распускаются молодые листочки. Один желтый самец начинает петь, сидя на трубе нашего дома. Желтое пятнышко на фоне синего неба — каким чистым, пронзительным кажется мне это сочетание.
Теперь меня заботит, как далеко они могут улететь. Если они залетят слишком далеко, то могут не расслышать мой свист. У канареек нет соответствующего инстинкта, они не могут возвращаться домой, как голуби. По правде сказать, у них вообще почти не осталось инстинктов, которые нужны, чтобы летать на свободе.
Выждав минут пять, я свищу, и семеро из двенадцати немедленно спускаются ко мне. Они буквально падают вниз камнем и приземляются мне на пальцы, ладони и предплечья. Они прямо-таки виснут на мне; я захожу с ними в вольер, угощаю лакомствами и сажаю в их клетку. Выйдя опять во двор, я вижу, что другие пять птиц уже сидят на крыше вольера. Я снова свищу, и они тоже устремляются ко мне и садятся на мои пальцы. Таким образом, все проходит хорошо. Но мне интересно, что произойдет, если их напугает кот или ястреб. Не забудут ли они, что нужно возвращаться на мой свист, не поддадутся ли панике? Мне кажется, что следующей ночью я уже точно смогу полетать на свободе, но этого опять не происходит. Даже теперь, когда летать на свободе начали все, я по-прежнему не могу покинуть вольер.
Наступает весна, и я начинаю выпускать птиц полетать на воле каждый день. Они привыкают к этому и с нетерпением ждут, когда я снова их выпущу. Другие канарейки, которые мне нужны для дальнейшего разведения, похоже, и не догадываются, что происходит поблизости. В моем сне я почти перестаю с ними общаться: наверное, чувствую за собой вину.
Когда я открываю дверцу клетки, где живут мои летуны, они уже тут как тут, прыгают через порог и вскакивают мне на пальцы еще до того, как я свистну. Я выхожу из вольера и останавливаюсь на открытом месте, а они так и сидят на моих руках и плечах. Мне совсем не нужно, чтобы они взлетали, прежде чем я подброшу их в воздух. Если кто-то срывается с места, я свистом возвращаю его обратно. Вскоре все привыкают к этому правилу. Это как в случае с фальстартом, когда все бегуны должны снова занять исходную позицию. Мои канарейки должны не только летать в свое удовольствие, но и знать правила безопасности.
Через месяц я уже могу позволить им всем, включая Перту, летать на свободе целый час. Они помнят, что их территория ограничивается нашим двором, и никто не залетает слишком далеко. Иногда случается, что кто-нибудь улетит за наш забор, на окраину бейсбольного поля, но там нет деревьев, на которые можно сесть, так что приходится возвращаться. Одна канарейка отваживается направиться к сгоревшему амбару Косгроувов, что стоит ниже по склону холма, но вскоре возвращается обратно. Постепенно все узнают, что где находится поблизости, и запоминают приметы, которые помогают возвращаться к вольеру. Потихоньку я прихожу к убеждению, что канареек можно приучить жить на воле, как это делают голуби, в незапертом вольере, похожем на голубятню. В моем сне я по-прежнему не летаю на свободе, но начинаю понимать, в чем дело. Штука в том, что я сам мешаюсь у себя на пути.
Вся затея с полетами на воле слишком тесно связана со мной, Птахой, тем парнем, от которого она целиком зависит. Ведь это я выношу птиц из вольера, усадив их на свой палец, я подбрасываю их в воздух. Однако в моем сне я не могу вступить в контакт с самим собой, оставшимся человеком. Я могу себя видеть, но не в силах привлечь собственное внимание, так что продолжаю как бы не существовать.
Таким образом, для меня не остается шансов на то, что мне свистнут или вынесут меня из вольера. В моем сне нет другого способа покинуть вольер. Так что мне мало желать оказаться за его пределами, этого совсем недостаточно.
Тогда мне приходит в голову новая идея. Я решаю соорудить дверцу, через которую можно будет входить в клетку и выходить из нее совсем по-другому, и сделать ее на манер голубиной. Конструкция получается такая: с верхней части проема, ведущего наружу, свисают внутрь тонкие проволочки, перекрывая вход. Так что канарейка может приземлиться на досочку, являющуюся продолжением порога, и «войти», отведя назад и раздвинув проволочки. Но выбраться из клетки тем же путем уже нельзя, помешают вернувшиеся на место проволочки, которые к упрутся в порог и никого не выпустят. Вопрос в том, смогу ли я научить моих канареек пользоваться таким входом?
Соорудив это устройство, я, как обычно, выношу моих птиц из вольера и подбрасываю вверх. Когда я хочу, чтобы они вернулись, то просовываю руку через новый вход, так что моя ладонь оказывается на посадочной площадке, и свищу. Канарейки по очереди возвращаются и садятся ко мне на палец. Я втаскиваю их в клетку. Внутри я угощаю их лакомством. Проделываю это несколько раз.
Затем, вместо того чтобы выпускать их через обычную дверь или выносить, посадив к себе на пальцы, я отстраняю свисающие проволочки, потянув их на себя, так что проход открывается, фиксирую, а сам встаю снаружи вольера, причем так, чтобы канарейки могли меня видеть, кладу палец на дощечку и подаю свистом сигнал. Они быстро понимают, в чем дело, и вылетают через дверцу, чтобы вскочить на мой палец. По мере того как они это проделывают, я всех по очереди подбрасываю вверх. Мы повторяем это до тех пор, пока все не начинает происходить автоматически, как нечто само собой разумеющееся. После этого я могу просто встать снаружи рядом с дверцей, свистнуть, и они покинут клетку. Вскоре они начинают это делать, лишь только я приподниму и раздвину проволочки. Теперь они могут выбираться наружу самостоятельно, когда я предоставляю им такую возможность.
Всякий раз я подкрепляю их возвращение ко мне свистом и подбрасываю опять в воздух. Я пробую свистеть для каждой из птиц иначе, чтобы в случае чего можно было подозвать их по отдельности, но ничего не получается, они этого не различают. Нельзя требовать от канарейки чересчур многого. Однажды на уроке биологии я препарировал одну из мертвых птиц и удивился, насколько маленький у нее мозг; собственно говоря, даже глаза канарейки, и те весят больше, чем все ее мозги. Нельзя требовать от них, чтобы они запомнили слишком уж много сложных вещей.
Проходит много времени, прежде чем мои птички привыкают сами забираться в вольер. Сперва я кладу внутри рядом с дверцей что-нибудь вкусненькое и подаю свистом сигнал. Когда это не срабатывает, пробую сажать их на дощечку у входа, но они все равно не хотят раздвигать проволочки. Думаю, канарейки более чувствительны к прикосновениям, чем голуби. Тогда я начинаю оставлять проволочки приподнятыми — тут они заходят и лакомятся. Наконец, мало-помалу, они все-таки набираются храбрости и привыкают раздвигать проволочки, чтобы войти, когда им понадобится. Дело сделано. Теперь они фактически могут жить такой же жизнью, как голуби, которым позволено летать на свободе. В результате они становятся поразительно быстрыми и проворными летунами, так что теперь я не слишком-то беспокоюсь насчет котов и ястребов — даже несмотря на то, что у моих канареек за спиной по три сотни поколений, проведших жизнь в клетках.
