Домовой
Было дело ещё до великой зимы, в те баснословные времена, когда леса и поля зеленели. Отправился раз на охоту Киев отец и взял с собой сыновей. Забрели они тогда далеко и уже в темноте натолкнулись на лесную избушку-зимовьюшку, кем-то добрым построенную нарочно для таких прохожих гостей. Неразумные отроки обрадовались нежданному крову и хотели сразу войти, усесться на лавки, но отец удержал:
– Погодите-ка. Сперва попроситесь!
– Зачем? У кого? – не поняли те. Мудрый отец тогда снял шапку и поклонился зимовьюшке:
– Пусти, хозяин ласковый, ночевать.
– Пусти, – откликнулись сыновья. И только тогда отворили дверь, растеплили давно погасший очаг, сели вечерять. Да не забыли от своей вечери отложить по куску: Огню в очаге и тому неведомому хозяину, у которого испрашивали разрешения ночевать.
Кий помнил: когда легли спать и стало темно, долетел из печного угла шорох, потом лёгонький топоток по полу, ни дать ни взять дитя малое пробежало. И наконец кто-то зачавкал едой, и Кий явственно расслышал:
– Вкусный хлебушко у них, пропечённый! И сало хорошее! И леваш ничего, черничный!
Кию, совсем мальчишке тогда, сделалось страшно: понял, что это был сам хозяин, дух избы – Домовой. Так вот у кого просился отец! Впрочем, шорох быстро затих, и усталый Кий крепко заснул. Но в глухую полночь плотно прикрытая дверь вдруг распахнулась со стуком, и внутрь ворвался холодный, сырой ветер.
– Ага! – сказал совсем другой голос, не тот, что похваливал угощение. – Да у тебя Люди тут! Сейчас будем душить!
И точно – стояла уже на пороге какая-то тень, бесформенная, но с двумя когтистыми лапами, и неживой зеленью отсвечивали глаза. У Кия от страха ссохлось во рту, не смел закричать. Но пришлецу заступил дорогу лохматый беленький старичок, выскочивший из угла:
– Нет, не будешь ты никого здесь душить. Не у тебя спрашивались, не ты и возьмёшь.
Схватились, пошла потасовка! Возились, пыхтели – кто кого превозможет, кто кого выбросит вон. Отец Кия вскочил с лавки, принялся помогать помелом. Кто был тот страшный пришлец? Другой Домовой, брошенный на развалинах старой избы и озлобившийся на Людей? Не ведомо никому. Долго длилась возня, но хозяин его всё-таки вытолкал. Одолел. И стало тихо в доме.
Сама собою плотно прикрылась дверь, и уже сквозь сон Кий ощутил, как кто-то поправил на нём волчье тёплое одеяло, погладил по голове мягкой-мягкой ладонью…
Утром отец с сыновьями нарубили дров взамен тех, что сожгли накануне. Припёрли колышком дверь, чтобы дождь не лился через порог. Поклонились гостеприимной зимовьюшке:
– Благодарствуй, хозяин ласковый, за ночлег.
Маленький старичок с лицом, до глаз заросшим белыми волосами, им больше не показался. Но Кий, обернувшись через плечо, увидал на крылечке какую-то пушистую зверюшку: кошку не кошку, белку не белку, зайца не зайца… Сидела зверюшка, смотрела им вслед и даже лапкой вроде помахивала: заходите, мол, вдругорядь. Худо жить в доме без Домового, а и ворчуну Домовому невесело без Людей…
Новоселье
Вот таков норовом Домовой. Не уважишь его – того гляди, начнёт коней заезжать, корову выдаивать по ночам. А может и за хозяев приняться. Станет пугать, наваливаться на спящих, может вовсе выжить из дому. Но коли ты к нему с лаской и угощением, и он к тебе с тем же. Поможет хозяйке сыскать завалившуюся куда-то иголку, выходить новорожденных ягнят, даже пожар потушить. А то тряхнёт уснувшего за плечо:
– Вставай-ка, новая корова со двора убежала…
Может, конечно, и невзлюбить какое животное, начать обижать. Но тут уж и человеку смётка не в грех. Увидел, что Домовой кошку оземь метнул, – тотчас же оговори его, усовести:
– Зачем бьёшь? Без кошки что за изба? Эх ты, хозяин!
И не бывало, чтобы не понял. Оттого зовут ещё Домового – дедушка-суседушка. Обликом он чаще всего схож с самим хозяином дома, только мал ростом и весь в шерсти. Он родич Дворовому, Овиннику, Баннику, но добрее их всех, ведь он к Людям всех ближе, в самом жилом месте живёт, под печкой в избе. Овинник из овина – тоже свой, но всё же подальше. А Банник и вовсе диким бывает, ведь баня ставится чаще всего за пределом двора, где-нибудь на бережку. Ещё шаг, и вода с её Водяным, поле с его Полевиком, лес с его Лешим – совсем не обжитые, чужие места!
Случалось, примученный Банником человек бежал в чём мать родила мимо овина и звал на бегу:
– Овинник, батюшка, заступись!..
И Овинник выскакивал на подмогу. Но бывало, и сам пакостить начинал. И уж нету хуже несчастья, чем прогневить Домового, поссориться с ним…
Если бы прежний дом Кия остался целым и населённым, если бы просто отделилась, как это бывает, молодая семья от отеческой – при закладке новой избы отрубили бы голову петуху, чтобы не только умилостивить древесные души, но и населить избу новорожденным Домовым. Однако от прежнего жилища осталась лишь груда брёвен, прогоревших насквозь, и слышали Люди, как сирота-Домовой обходил застывшие угли, вздыхая и горестно бормоча. Минует время – совсем страшно станет мимо ходить. Решил Кий пригласить Домового к себе в новый дом жить. Но прежде проверил, доброй ли получилась изба, удовольствовалась ли конским черепом и угощением, не потребует ли ещё подношений, чьей-нибудь головы.
На первую ночь в доме заперли курицу с петухом. Утром, когда взошёл Месяц, петух из-за двери приветствовал его радостным криком. Никто не тронул его, не придушил, не обидел. На вторую ночь пустили через порог кота с кошкой и поутру обрели обоих живыми. Потом в доме ночевал поросёнок, за ним овечка, тёлка и конь – тот самый белый жеребец, указавший доброе место. И лишь на седьмую ночь вошёл в избу хозяин-кузнец с огнём для печи и с тестом в квашне, чтобы сытно жилось.
Он ещё обошёл своё прежнее жилище посолонь, волоча хлебную лопату, показал посоленную краюшку и трижды позвал:
– Дедушка Домовой! Выходи, поедем домой!
После третьего раза лопата отяжелела в руке.
Кий осторожно тащил её по сугробам до нового крылечка – не передумал бы Домовой, не убежал бы назад на развалины. Но нет, мохнатко сидел смирнёхонько, держался за черенок, только сопел. Кий торжественно внёс его в избу:
– Поди, дедушка-суседушка, с женой, с малыми ребятами, в новый сруб, в новый дом да к прежним Людям, к старой скотинушке!
Положил Домовому в подпол хлеба, горячей каши, ковшичек мёду. Раскрыл дверь, бросил в избу свёрнутую верёвку и вошёл, держась за неё. Так, говорят, иные влезали прежде на Небо, в новый неведомый мир. Снаружи взялась за верёвку жена, Кий втянул внутрь и её. И вот затеплили в новой печи живое новое пламя, добытое трением, как и Боги некогда поступили, уряжая Вселенную. Дрова горели ровно и ясно, новенький горшок, впервые доверенный Огню, не растрескался, уцелел. И когда посадили выпекаться хлебы в хлебную печь, у всех макушечки наклонились вовнутрь, а не наружу, пообещали Киеву дому прибыток и счастье, потому что жил он по Правде, в ладу с Огнём, Землёй и Водой.
Ещё оставалось дождаться, какой самый первый гость пожалует на порог. Если добрый, хозяйственный человек, значит, доброй будет жизнь новосёлов. Если же подошлёт злая Морана кого-нибудь никчёмного, разучившегося домостройничать – не оберёшься беды!
Но об этом уж позаботились Киевы соседи, сами видевшие от кузнеца немало добра. Едва взошёл полноликий Месяц, постучался в двери старый старинушка, глава многочадной семьи, водивший крепкую дружбу ещё с Киевым отцом. Вошёл в избу, неся дорогой подарок – хлеб-соль:
– С новосельем, кузнец!
Дети
В новом доме у Кия родились дети: первенец-сын и ясноокая дочка. Рожала молодая кузнечиха на руках у мужа и опытной бабы, приглашённой тайком, чтобы никто злой не проведал да и не сглазил юную мать. Рожала не в доме – в бане, ведь рождение, как и смерть, раскрывает ворота между мирами, – незачем этому приключаться, где Люди живут. В доме только раскрыли дверь, подняли все крышки, отомкнули какие были замки, развязали узлы. А кузнечиха ещё расплела косы, чтобы легче изникало дитя.
Кий заботливо водил жену по бане туда и сюда, к порогу и назад, посолонь, поднимал на полок, поворачивал с левого боку на правый. Успокаивал, держал крепко за руку, пока мучили схватки. И вот наконец раздался младенческий ликующий крик, и бабка скормила Кию ложку круто посоленной, да ещё наперченной каши – слёзы из глаз:
– Кушай, отец-молодец.
Правду молвить, та каша не показалась кузнецу особенно горькой – масляный блин на поминках кажется горше. Любимая жена улыбалась ему сквозь усталость и слёзы, и дитя шевелилось у груди. Как весь мир когда-то, впервые ощутивший рядом свою Великую Мать. И не хотелось думать, что дитятко входит под небеса, в которых умерло Солнце и не стало Грозы, вступает на Землю, с которой навсегда пропала Весна.
