– Если бы опять взошло Солнце, – сказала Зоря негромко. – Увидеть бы хоть раз, какое оно!
Светозор разгрёб снег перед изваянием. Открылся алтарь – круглое каменное кольцо, вросшее в промёрзлую Землю. Когда-то сюда опускали рогатые короваи, а в праздник Перуна лили жертвенную кровь туров, оленей и могучих рыжих быков…
Киевичи переглянулись и начали стаскивать к алтарю сухие ветки из леса. Сверху Светозор положил еду, что снарядила им мать: пряженики с мякиной и толчёной корой, варёного петуха. Вытащил кремень и кресало, но передумал – обвил тетивой лука круглую деревяшку. Когда Огонь разгорелся и ярко осветил дубовое изваяние, заставив таять на нём лёд, Светозор обнажил голову и промолвил:
– Господине наш, Перуне Сварожич! Прими угощение и услышь, сгинувший. Есть в Океан-море остров Буян, есть на том острове сырой раскидистый дуб, что пророс всю Землю корнями. Есть под тем дубом горючий камень Алатырь, всем камням камень. Ты, Перун, пахал тучи сохой, рассеивал молнией семена. Ты отца нашего выучил ковать медь и железо. Худо нам без тебя, без брата твоего Солнца. Ты привстань, сгинувший, на резвые ноги, открой ясные очи! А кладу я своё крепкое слово под белый камень Алатырь, замыкаю ключами, бросаю ключи в глубокое море: кто найдёт, всё равно моё крепкое слово не превозможет!..
Сказав так, он вытащил нож и отворил на руке жилу, окропил кровью костёр:
– Ты сочись, руда, глубоко, до самого Исподнего Мира, куда камню упавшему в двенадцать дней с ночами не долететь. Разыщи господина нашего, Перуна Сварожича, передай ему…
Договорить не пришлось: Огонь вдруг взревел и вскинулся так, словно в него вылили масло. Киевичи испуганно отскочили, а пламя взвилось выше голов и обняло изваяние, срывая ледяные оковы, рассеивая их облачком пара. Брат с сестрой могли бы поклясться, что слышали яростный, торжествующий смех, донёсшийся из костра. Когда же деревянное тело как будто зашевелилось, а Земля под ногами начала содрогаться – Светозор и Зоря, не помня себя от страха, кинулись в лес.
Этой ночью в доме Кия случился переполох. Задрожал пол, ходуном заходили надёжные стены, задребезжали один о другой глиняные горшки. Проснувшиеся кузнец и кузнечиха видели, как из-под пола выскочил Домовой и отчаянно заметался, пытаясь подпереть плечами грозно колышущиеся, готовые рассыпаться брёвна. Кузнечиха с перепугу спросила:
– К худу, батюшка, или к добру?
Домовому многое ведомо скрытого, он знает судьбу. Но на этот раз и сам Домовой только недоумённо оглядывался. И тут из углей, присыпанных на ночь золой, к самому дымогону взметнулся Огонь.
– К добру! – прогудел он. – К добру! Ты, кузнец, его провожал, а твои дети встретили! Хорошие дети!..
– Кого? – спросил Кий, догадавшись, но всё-таки не смея поверить. Однако Огонь не произнёс имени брата – съёжился, юркнул в угли назад.
Когда наконец стихла судорога Земли, шатавшая дом, и стало возможно покинуть напуганную жену, Кий оседлал длинноногого ручного лося и поехал на нём в лес. Давно не езженной тропы не видать было в сугробах, но Кий ехал уверенно. Он знал, где искать.
Исполин
Светозор и Зоря ещё долго отсиживались за елками после того, как успокоилась под ногами земля. Когда же минула ночь и опять взошёл Месяц, всё-таки набрались храбрости и полезли назад на гору.
– Надо же взглянуть, что случилось, – сказал Светозор.
Оба очень боялись, но оба откуда-то знали: их жертва, а пуще того пролитая кровь что-то стронула в мире. Пробудила что-то обессиленное, медленно умиравшее…
Они поднялись на вершину. И отшатнулись: её как мечом разрубила широкая трещина, протянувшаяся как раз через алтарь. Деревянного изваяния нигде не было видно, наверное, провалилось. А у края бездонной пропасти, раскинув руки, лицом на заснеженных камнях лежал исполин.
Брат с сестрой, двое осторожных охотников, приблизились с опаской. Каким-то образом он сумел поднять себя из бездны, но и только – остался лежать, где кончились силы. Снег на его теле не таял. А с обеих рук куда-то вниз свешивались покрытые инеем цепи.
– Какой могучий, – сказал Светозор, опуская наземь копьё. – Только заморённый совсем. Откуда он вылез? Замёрз, бедный, окоченел. А изранен-то…
– Мы с тобой виноваты, – откликнулась Зоря и тронула неподвижную руку: на этой ладони уместились бы её обе и ещё место осталось. Вздохнула: – Мы могли бы помочь ему. А теперь он замёрз.
Словно в ответ, пальцы медленно сжались, обхватив подвернувшийся камень. И хрустнул, дробясь, кремнёвый желвак, брызнули золотые искры и пропали в снегу!
– Ожил никак, – выдохнул Светозор, загораживая сестру. Ему не бывало так жутко, когда он сходился с волком в лесу. Кто был перед ними? Живой человек или потревоженный в могиле злобный мертвец? Как быть: снова подойти к нему или скорей бежать в лес, вырубать осиновый кол?..
Сын кузнеца поднял над головой оберег – громовое колесо. То самое, что когда-то отбило у Лешего сироту. Знал Светозор, этот оберег не потерял ещё силы. И едва он раскрыл кулак, светлое серебро ослепительно вспыхнуло. Светозор явственно ощутил, как оберег потянулся к лежавшему и потянул с собой его руку. Киевичи пошли вперёд, как во сне.
Вдвоём они кое-как совладали перевернуть исполина кверху лицом, принялись кутать в меховые плащи. Он был когда-то черноволосым, но теперь голову густо заснежила седина. Только борода, не тронутая морозом, осталась рыжей, клубящейся, как Огонь в старой печи.
– Да он же слепой, – посмотрев на запавшие веки, всхлипнула жалостливая Зоря. – А на груди рана какая! В сердце метили! – сдвинула шапочку и приникла ухом: – Бьётся ли, не пойму…
Светозор, надрываясь, выволок из пропасти заиндевелые цепи. Они были неподъёмно тяжёлыми и вдобавок страшно холодными, жгли руки сквозь бараньи мохнатые рукавицы и варежки, надетые внутрь. Последние звенья были разорваны. Это же что за сила понадобилась!
Светозор начал снова подтаскивать сучья, устраивая костёр, – хотя бы как-то согреть, оживить найденного, прежде чем тащить домой через лес. Слепого, со страшной раной в груди, да ещё в этих цепях – он уж чувствовал, кузнец как-никак, их не всякое зубило возьмёт.
Он вдруг остановился, оброненный хворост ударил его по меховым сапогам. Осипшим голосом он промолвил:
– А я знаю, кто это, сестра.
Когда Кий, понукая лося, выехал к ним из лесу, на вершине горы бушевал щедрый костёр. Рыжекудрый Огонь взвивался в неистовой пляске, протягивал языки – обнять распростёртого в круге ярого света. Кий увидел, как медленно поднялась схваченная цепью рука, погладила пламя.
– Брат, – разлетелись угли и зашипели в снегу. – Брат!..
Двое Киевичей стояли на коленях опричь:
– Господине наш… Перуне Сварожич…
– Господине и побратим мой, – стащил шапку кузнец. Бог Грозы обратил к нему изувеченное лицо, усмехнулся знакомой усмешкой, только медленно, очень медленно. Мороз Кромешного Мира ещё не выпустил его из когтей. Он промолвил:
– Хорошие у тебя дети, Кий.
Лось сам подошёл и согнул длинные ноги, готовясь поднять небывалый труд и небывалую честь. Иные Люди теперь говорят, именно ради того дня он взят был на Небо, и вот почему приметное созвездие, рекомое Колесницей, Большой Медведицей или Ковшом, ещё прозывается Лосем. Но так это или не так, никому доподлинно не известно. А вот какое чудо действительно тогда совершилось. Впервые за тридцать лет и три года проснулся в Земле цветок и выглянул наружу, доверчиво расправил лилово-синие лепестки, украшенные золотистым пушком. Дружно ахнули Зоря и Светозор: никогда ещё они не видели живого цветка. А сын Неба коснулся его пальцами и сказал:
– Не вовремя ты вылез, малыш. Но с этих пор у твоего племени всегда будет по шесть лепестков. Станешь ты лечить Людей и прозовёшься – Перуникой…
Секира и конь
Кий с детьми привезли спасённого Бога Грозы к себе в дом, уложили на полати, где потеплей. Но только управились, как что-то стукнуло в дверь. Потом ещё. И ещё раз.
– Кто там? – спросила кузнечиха. Ей никто не ответил, и Кий сам пошёл открывать. На крыльце у порога лежала секира с измятым, иззубренным золотым остриём. Пока Кий смотрел, она шевельнулась, вползла в дом, вспрыгнула на полати и виновато легла под руку Бога Грозы.
– Пришла! – сказал ей Перун. – Что толку с тебя?
В избяном тепле ледяная корка обтаивала на лезвии и стекала, как слёзы. Кий уже не особенно удивился, когда извне громко и жалобно заржал конь. Выглянувший кузнец увидал чуть живого, тощего жеребца: одно золотое крыло вспыхивало неверным, дрожащим огнём, второе, поломанное, трепетало, не в силах взмахнуть. Кий выдернул несколько кольев плетня, поймал рваные остатки узды и заставил коня войти, пятясь, через дыру – чтобы не выследили. Кое-где в хвосте и гриве ещё виднелись нанизанные жемчужины, но вся шерсть от ушей до копыт, прежде белая, была теперь черней черноты.
