Он умолк, не зная, что сказать дальше. А действительно, зачем они смотрели эти фильмы?
— Ящик, где хранились пленки, был запечатан, — заметил Перес, повторяя то, что содержалось в его отчете. — Коробки с пленками не извлекались на свет божий с того самого дня, как их туда положили.
— И какого дня! — воскликнул Фалькон, хватаясь за поданную идею, как утопающий за соломинку. — Ведь именно тогда Хименес перечеркнул память о своем младшем сыне.
— Но что этот факт добавляет к портрету убийцы? — спросил Рамирес.
— Я подумал о тех страшных увечьях, которые Хименес нанес себе сам, — сказал Фалькон. — Ведь он отказывался смотреть на экран. Затем ему отрезали веки, и что же он увидел? Что заставило Рауля Хименеса сотворить над собой такое?
— Если бы кто-то отрезал мне веки… — начал Рамирес.
— Вы увидели бы мальчика, крошечного беспомощного мальчика, — продолжил Фалькон, — и услышали бы, как он лопочет и визжит от восторга на руках у своей матери… Вам не кажется?..
Он внезапно замолчал, увидев напряженные взгляды двоих мужчин, которые, ничего не понимая, смотрели на него в немом изумлении.
— Но, старший инспектор, — рискнул нарушить молчание Перес, — там же не было звука.
— Я знаю, младший инспектор… — начал Фалькон, но в действительности он ничего не знал; волна страха вдруг унесла куда-то все мысли, так что ему даже не удавалось вспомнить имя своего коллеги и подобрать нужное слово для завершения фразы. Он стал тем, кого больше всего боялся: опустошенным актером, играющим самого себя в собственной жизни.
Он пришел в себя внезапно, будто пузырь, в который он был заключен, взорвался и его вновь захлестнул поток реальности. Его коллеги снимали экран. Фалькон, взглянув на часы, с удивлением обнаружил, что время приближается к девяти вечера. Пора было уходить, но прежде надо было попытаться хоть как-то спасти ситуацию. Он направился к двери.
— Отчет об этих фильмах подготовите вы, младший инспектор… — сказал Фалькон, так и не вспомнив выскочившее из головы имя. — А когда закончите, я бы хотел, чтобы вы призвали на помощь свое воображение и представили себе человека, у которого в руках была камера, и подумали о его душевном состоянии.
— Слушаюсь, старший инспектор, — ответил Перес. — Но вы всегда говорили мне, чтобы я излагал факты и не пытался их толковать.
— Действуйте по обстановке, — бросил Фалькон и вышел из комнаты.
Он попробовал всухую проглотить таблетку орфидала, но она прилипла к основанию языка, так что ему пришлось заскочить в уборную, смочить губы и плеснуть на разгоряченное лицо. Фалькон вытерся бумажным полотенцем и обнаружил, что не узнает в зеркале собственных глаз. Они были чужими, эти мутные, обведенные красным, запавшие в череп кругляшки, дергавшиеся в глазницах. Он терял свой авторитет. С такими зенками уважения не добьешься.
Закрыв за собой дверь полицейского управления, он сразу окунулся в прохладу вечернего воздуха, сел в машину, доехал до дома и пешком направился к маленькому особнячку Алисии Агуадо на улице Видрио, куда и прибыл чуть раньше назначенного времени — за несколько минут до десяти. Он походил взад- вперед по мостовой вдоль недавно отремонтированного фасада, нервничая, как артист перед прослушиванием, и, не имея больше сил выносить ожидание, позвонил. Она впустила его в дом и пригласила следовать за собой вверх по темной лестнице навстречу яркому свету.
Войдя а приемную, Фалькон обратил внимание на голые светло-голубые стены и отсутствие обычных старинных безделушек. Из мебели там стояли только диван и сдвоенное кресло в форме буквы «S».
Комната была узкая, маленькое помещение дышало уютом, заставившим Фалькона особенно остро ощутить несуразность его собственного жилища. Здесь явно было обустроенное и удобное место для жилья. Его же собственное распластанное барочно-византийское чудище с галереями, лабиринтами комнат и переходов походило на забаррикадированную лечебницу для умалишенных, единственный обитатель которой затаился, пока все вокруг не успокоится…
На свету Алисия Агуадо оказалась брюнеткой с коротко остриженными волосами и бледным лицом без малейших следов косметики. Она протянула ему руку, глядя куда-то в сторону. Когда их руки встретились, она спросила:
— Доктор Валера не сказал вам, что я плохо вижу?
— Он только уверил меня, что вы не интересуетесь искусством.
— Жаль, что я не могу себе этого позволить, ведь я в таком состоянии с двенадцати лет.
— В каком «таком»?
— Пигментозный ретинит.
— Никогда о таком не слышал, — сказал Фалькон.
— У меня аномальные пигментные клетки, которые по непонятной причине образуют на сетчатке пятна, — объяснила она. — Начальный симптом — куриная слепота, а конечный, много позже — полная слепота.
Хавьер был потрясен услышанным и невольно задержал ее руку в своей. Она осторожно высвободилась и указала ему на S-образное кресло.
— Перво-наперво я хочу объяснить вам, в чем заключается мой метод, — начала она, садясь в то же кресло и, благодаря его особой конфигурации, оказываясь напротив Фалькона. — Я не слишком хорошо вижу ваше лицо, а мы многое передаем с помощью мимики. Как вы, возможно, знаете, в человека с рождения заложена способность читать по лицам. Это значит, что я вынуждена воспринимать ваши чувства иным способом. Мой метод аналогичен древнекитайскому методу пульсовой диагностики. Мы сидим в этом необычном кресле, вы кладете между нами руку, я держу вас за запястье, и вы говорите. Ваш голос будет записываться на встроенный в подлокотник магнитофон. Устраивает вас такая процедура?
Фалькон кивнул, умиротворенный невозмутимой уверенностью этой женщины, ее спокойным лицом, ее зелеными незрячими глазами.
— Одна из особенностей моего метода состоит в том, что я лишь изредка буду «подстегивать» разговор. Общение построено так, что вы говорите, а я слушаю. Моя единственная задача — направлять ваши мысли в должное русло или подсказывать, если вы зайдете в тупик. Но я задам тему.
Она повернула выключатель, запускавший пленку, и мягкими, но уверенными пальцами сжала запястье Фалькона.
— Доктор Валера сообщил мне, что у вас появились симптомы стресса. Я чувствую, что в данный момент вы испытываете тревогу. Он говорит, что нарушение вашего душевного равновесия произошло в начале расследования особо жестокого убийства. Он упомянул также о вашем отце и еще о том, что вы не желаете, чтобы вами занимался специалист, который знаком с работами вашего отца. Есть у вас какие-нибудь соображения, почему первый инцидент… В чем дело?
— А что случилось?
— Вы остро прореагировали на слово «инцидент».
— Оно встречается в дневниках моего отца, которые я недавно начал читать. Отец называет так какое-то событие, происшедшее, когда ему было шестнадцать лет, и заставившее его уйти из дома. Но он нигде не объясняет, что же случилось.
Убедившись на собственном опыте в эффективности ее метода, Фалькон поборол в себе желание высвободить запястье. Похоже, Алисия Агуадо отлично слышала не только биение его сердца, но и содрогания его души.
— Как по-вашему, не это ли заставило его вести дневник? — спросила она.
— Вы имеете в виду желание осмыслить «инцидент»? — произнес Фалькон. — Не думаю, что это входило в его намерения. Отец вообще не взялся бы за писание, если бы не один из его товарищей, подаривший ему тетрадь, чтобы он заносил в нее свои мысли.
— Такие люди бывают посланы судьбой.
— Как мне послан этот убийца.
В наступившем молчании она обдумывала его фразу.
— Все, что говорится в этой комнате, не выходит за пределы ее стен, включая полицейскую информацию. Пленки с записями хранятся в запертом сейфе, — объяснила она. — Я хочу, чтобы вы описали мне момент, с которого все началось.
Фалькон в красочных подробностях рассказал ей про Рауля Хименеса. Про то, что убийца заставлял Хименеса смотреть на что-то невыносимо ужасное. Про то, как, должно быть, чувствовал себя несчастный, когда, придя в себя, обнаружил, что у него нет век; про страшные увечья, которые он себе нанес, пытаясь уклониться от чудовищных зрительных образов, навязанных ему убийцей. Фалькон был уверен, что слетел с катушек, когда увидел изуродованное лицо Хименеса, потому что прочитал на нем боль и ужас человека, которого поставили лицом к лицу с его глубинными страхами.
