Фалькон встал и прошелся по приемной. Эти крошечные стекляшки, устремляющиеся к поверхности, еще подбавили страха. Казалось, он слышал, как они похрустывают в голове… словно скованное льдом поле. Еще одна физическая аналогия?
— Вы напуганы, — заметила она, — что вполне нормально. Пережить такое непросто. Требуется большое мужество. Но есть ради чего мучиться, поскольку наградой станет подлинный душевный покой и возрождение всех возможностей.
Фалькон спустился по лестнице и окунулся в темноту улицы, обдумывая последнюю фразу Алисии и свыкаясь с фактом, что, по ее мнению, он достиг рубежа, за которым конец возможностей становится вероятностью.
Он быстро зашагал к центру и обогнал группу молодых людей. Почти все улицы, еще не опомнившиеся от экстаза и буйства Страстной недели, были пустынны. Барам предстояло открыться лишь завтра, когда севильцы вернутся к своему обычному образу жизни. Фалькон проходил по площадям, где обычно даже в будние дни толокся народ, а сейчас царили тьма и тишина, нарушаемая лишь отдельными голосами, как будто уже наступил тот час, когда вышедшие на работу дворники делятся впечатлениями о вчерашнем футбольном матче. Его мозг был полностью свободен от суеты повседневной жизни, когда некогда думать и каждое действие автоматически порождает следующее.
Голоса смолкли. Идти домой не хотелось. Фалькон с удовольствием побродил бы вот так еще несколько часов. Он стал сравнивать семейство Хименеса со своим. Да, его семью тоже разбросало в разные стороны. Хотя, пожалуй, нет. Это чересчур сильно сказано. Внезапная кончина его матери не разбила их семью, она оставила на ней волосяные трещины, как на глазурованной керамике. В памяти всплыло растерянное лицо отца, переводящего взгляд с Пако на Мануэлу, с Мануэлы на Хавьера. Каким-то образом Фалькон увидел и собственное ошарашенное лицо в тот миг, когда он задохнулся от сознания, что у него украли весь его мир. Эти воспоминания всколыхнули в нем черную волну беспросветной жути, так что он ускорил шаги по отшлифованным булыжникам.
Ему вспомнились лучшие времена. Солнечная Мерседес, женщина, ставшая второй женой отца. Хавьер сразу влюбился в нее. Но теперь на ее память легла тень фотографии, которую он нашел в квартире Рауля Хименеса: отец, целующийся с Мерседес, когда еще не умерла его мать. На Фалькона повеяло еще большей жутью, и он пустился бегом через Новую площадь мимо деревьев в уборе из волшебных огоньков. Теперь тут круглый год Рождество. Его невидящий взгляд скользнул по залитому светом совершенству «МаксМары» — идеальным костюмам на неизменно совершенных манекенах. Он молил о более примитивной жизни без тех мыслей и эмоций, которые раздирали ему душу, от которых у него, как у тяжело контуженного, исходило кровью нутро, хотя на внешности это почти не отражалось.
Когда он шел, вернее трусил, по улице Сарагосы, его лоб покрылся испариной, а под ложечкой засосало — вроде бы от голода, так что ему подумалось, что надо бы завернуть в «Каир» и перехватить там merluza rellena de gambas.[89] Он вообще-то предпочитал sangre encebollada, но жареная кровь с луком требовала более спокойного желудка. Он миновал галерею Рамона Сальгадо с единственной скульптурой в освещенной витрине. За ней находилось типичное для Севильи здание с кафе на первом этаже и дорогим рестораном на втором, где любили обедать бизнесмены и адвокаты с женами и любовницами.
На верхней ступени, спиной к лившемуся из дверей свету и к мужчине, подававшему ей пальто, стояла Инес. У нее была высокая прическа, которую она делала только в особых случаях — чтобы выглядеть привлекательной и сексуальной — и никогда не носила на работу. Фалькон не успел разглядеть ее кавалера, так как, подхватив Инес под руку, он быстро нырнул с ней в темноту улицы. Они направились в сторону проспекта Рейес-Католикос. За ними никто не последовал. Это был ужин на двоих. У Фалькона сердце ушло в пятки, когда Инес мимоходом оглянулась, но тут же послышался частый перебор ее высоких каблуков по булыжникам: это она догнала своего спутника. Фалькон двинулся за ними по другой стороне улицы. Недавний голод и утомление были забыты, поскольку разум заработал на новом топливе.
Парочка пересекла проспект Рейес-Католикос, миновала уже закрывшийся бар «Ла-Тьенда». Затем через улицу Байлен вышла к задней стене Музея изящных искусств и, обогнув его, устремилась через Музейную площадь. Фалькону пришлось топтаться на месте, пока они не скрылись в глубине улицы Сан-Висенте. Когда он последовал за ними, улица уже была пуста. Он помотался по ней взад-вперед, спрашивая себя, а не почудилось ли ему все это, или, может, тот тип живет где-то поблизости, на этой самой улице, в километре от его дома.
Фалькон ретировался домой, разбитый, как целая армия. Голод так и не пробудился, и им целиком завладела усталость поражения. Он постоял под душем, но, смыв дневной пот, не добился ощущения свежести. Потом принял таблетку снотворного и залез под одеяло. Он лежал, уставившись в убегающий ввысь потолок, зачарованный белыми вспышками посреди дороги, которая раскручивалась перед ним в ярком свете фар. Мозг сверлила мысль: нужно встряхнуться, засыпать за рулем опасно. Смятение вызвало у него потерю ориентации. Он вытянул вперед руку, ожидая, что сейчас все полетит в тартарары, что в поле его зрения внезапно ворвется шлагбаум, откос или смертоносное дерево, которое не объехать. Его кинуло в сон, как через разбитое ветровое стекло — в ночь.
Отрывки из дневников Франсиско Фалькона
12 октября 1943 года, Триана, Севилья
Мне здорово повезло — армейский грузовик подвез меня от Толедо до самой Севильи. Страна поставлена на колени, нет бензина и почти нет еды. На дорогах пусто, если не считать изредка попадающихся повозок, запряженных тощими лошадьми или мулами.
Я снял комнату у тучной, похожей на марокканку, женщины с длинными, до пояса, черными волосами, которые она скручивает в тугой пучок. У нее черные, как угли, глаза, и она постоянно исходит потом, как будто вот-вот грохнется в обморок. Ее груди давно разошлись и существуют порознь, каждая у своей подмышки. Она еле таскает свой огромный, как бурдюк, живот, который колышется при ходьбе под подолом широкой черной юбки. Лодыжки у нее красные и опухшие, и, ползая из комнаты в комнату, бедняга кряхтит от боли. Я бы с удовольствием ее зарисовал, предпочтительно в обнаженном виде, но у красотки имеется сожитель, тощий, как деревенский кобель, и каждое утро он, как я слышу, любовно натачивает свой ножик, прежде чем выйти из дома. В комнате стоит комод с запертыми ящиками и кровать, над изголовьем которой висит изображение Девы Марии. Эту комнату я снял, потому что ее окна выходят во дворик, куда не заглядывает никто, кроме хозяйки, развешивающей там для просушки белье. Я бросил сумки и пошел купить себе материалы для работы и выпивку.
25 октября 1943 года, Триана, Севилья
Во мне, должно быть, сидит солдат, потому что я живу по расписанию, хотя рано больше не встаю. В этом городе если что и происходит, то только после десяти часов утра. Я иду в «Бодеха Салинас», что на улице Сан-Хасинто, выпиваю кофе и выкуриваю сигарету. Я выбрал этот бар потому, что у его владельца, Маноло, всегда есть в погребе бочонок с отменным красным вином, которым он заполняет мою пятилитровую бутыль. Еще он продает мне литрами самогон. Потом я возвращаюсь к себе и работаю до 3 часов пополудни. Отвлекает меня только продавец воды. В 3 часа я иду в бар и съедаю обед с кувшином красного вина, снова наполняю мою бутыль и возвращаюсь к себе, чтобы поспать до 6 вечера. Затем снова работаю до десяти, ужинаю и потом долго сижу у Маноло, потягивая вино в обществе собирающихся здесь идиотов и проходимцев.
29 октября 1943 года, Триана, Севилья
Вчера в «Бодеха Салинас» ко мне подсел один из завсегдатаев, которого все зовут не иначе как Тарзан (по фильму «Тарзан, человек-обезьяна»). У него необъятное брюхо, физиономия словно сложенная из картофелин (Джонни Вайсмюллер[90] пришел бы в ужас) и близко посаженные опухшие глазки. Он устраивается напротив, и все навостряют уши.
