— Несправедлива? — вспыхнула Жофи. — А со мною были справедливы? Кто? Бог? Или вы все? Сунули меня сюда, в этот склеп, живой в гроб положили. Посадили мне на шею старуху эту, чтобы за каждым движением моим следила. И мне пришлось впустить ее, иначе вы же первые меня бы и ославили. А теперь, когда я вся плесенью от горя покрылась, гнию здесь заживо, вы бы еще и из села меня выкинули, чтоб стонов моих не слышать. Ну что ж, я понимаю, такой человек в семье всем в тягость: ведь на него как взглянешь, так и вздохнешь, есть к тому охота, нет ли. Но кто вам велит вздыхать-то? Радуйтесь двум другим своим дочерям: одна вон нотариуса подцепила, другая, если и дальше так пойдет, за шофера выскочит. Будут в автомобилях друг к другу ездить. Вы же одного внука с колен спустите, другого посадите. А ко мне хоть бы и вовсе не приходили, и жалеть меня нечего, я и так знаю, что для вас мука смертная горестный вид принимать, на меня глядючи!
Куратор уже уходил, да и Илуш все дергала его за рукав пальто, жестами показывая, что нет смысла спорить с этой безумной. Однако, услышав про автомобиль и про шофера, оба остановились, и хотя Куратор сам ни за что не спросил бы, что там еще с шофером, но в дверях задержался — вдруг да еще что-нибудь услышит.
— Видишь, какие глупости у тебя в голове, — пробормотал он. — Ну скажи сама, что нам делать: хотим как-то помочь — плохо, оставляем одну — тоже плохо.
— Ну конечно, ведь ей, что ни сделай, все плохо, — насмешливо передразнила Жофи. — Уж не знаю, что станется с нашей бедной Жофикой, мы и ходить-то к ней боимся, сразу ссору затевает. И так плохо, и эдак нехорошо — не знаем, как ей и угодить. Счастье еще, что эта добрая Кизела с нею, вот уж святая душа, этакое терпение, и как только она с нею выдерживает. Так вот, знайте, что Кизелу я тоже отсюда выставлю. В моем доме она не останется, хотя бы и стала нам сватьей. Мне сторожа не нужно, запомните. Меня и мои покойники устерегут.
— Ну, ничего, и ты еще по-другому рассуждать будешь, дочка, — пробормотал старый Куратор и поспешил к двери вслед за Илуш. Он чуть не наткнулся на подслушивавшую Кизелу, которая не ожидала, что разговор на том кончится, и отскочила в последнюю минуту. «Сватья» была в полной растерянности и не знала, с каким выражением встретить «свата» — с таким, которое приличествовало, исходя из ее отношений с Жофи, или с таким, на какое она могла претендовать, имея в виду Мари. Однако Илуш смерила ее столь высокомерным взглядом, что и у Кизелы взыграла спесь. Она отошла в сторону, к плите, и зловещим взором проводила поспешно и неуверенно шагавшего к двери «свата».
В тот день Жофи не выходила из дому. На следующий день, пока она была на кладбище, Кизела погрузила свои вещички на крестьянскую телегу и перебралась в дом почтмейстера. У них весною умер старик отец, так что маленькая комнатушка была свободна и они охотно ее сдали. Конечно, не за ту цену, что Жофи, но настоящим господам Кизела могла и переплатить.
— Я уже боялась там оставаться, — объяснила она, — эта Жофи такая странная последнее время, поверите ли, я даже спать перестала по ночам, боялась, как бы она не выкинула что-нибудь надо мною, так и просиживала в постели ночь напролет. Услышу, как шкаф скрипнет, за сердце хватаюсь: о господи, Жофика! А тут на троицын день захожу к ней по-хорошему, вижу, в темноте сидит, принесла ей лампу, а она — точно фурия: дескать, я в Пеште чуть ли не бордель держала, я дом ее позорю. А я оглядываюсь, нет ли ножа поблизости — еще пырнет, чего доброго. С тех пор она все в комнате сидела, а если и пройдет через кухню — ну, будто привидение, право. Глаза, кажется, и сквозь стену видят, не угадаешь, чего ждать от нее в следующую минуту. Больная она, нервы расстроенные.
Про себя Кизела вовсе не была так уверена в том, что Жофи нервнобольная, и скорее считала ее просто злюкой, но она еще не совсем отказалась от надежды как-нибудь уломать Кураторов и не хотела из-за Жофи повредить будущей дружбе. Утверждение, что у Жофи не все шарики на месте, казалось ей сравнительно безобидным. «У бедной нашей Жофи в голове помутилось от ее несчастий» — это и самим Кураторам говорить не зазорно о старшей дочери, а Кизела тоже ничего дурного не рассказывала про нее, объясняя свое бегство, — только то, что и родителям ее должно быть ясно. Конечно, были в жизни Жофи эпизоды, про которые Кизела никак не могла умолчать. Как не раструбить, например, о том, что Жофи позволяла ребенку слоняться по соседям, уже больным заставляла его вставать с постели, оттолкнула малыша от себя в час его смерти? Или о том, как она вела себя в отношении Имруша? Но Кизела была великий мастер окрашивать свои рассказы соответственно главной идее, так что все эти разоблачения подавались лишь как подтверждение Жофиных «странностей».
— У нее, бедняжки, и раньше не все было в порядке. Как она отдалась вся ребенку своему, когда он умер — видно же, что любила, — а ведь, пока жив был, не очень-то о нем заботилась. Сколько раз я его, бедненького, из грязи да слякоти зимней вытаскивала у Хоморов за домом, в акациях. «Жофика, — говорю, — нельзя ребенка без присмотра оставлять». А она глянет своими глазищами — будто вилами проткнет. Мальчик уже бредить начал, но она и тогда его с постели подымала, а на меня смотрела так, будто я нарочно придумываю, что больной он. Или вот, разве это нормально? Другая мать душу выкладывает, когда ребенок болен, а эта вроде боялась его. В последнюю ночь, сама слышала, мальчонка стонал, просил: мама, возьми к себе! Боялся, бедняжка, ведь задыхался уже. Думаете, взяла? Спи, говорит и, можно сказать, оттолкнула от себя. И ведь не потому, чтобы не любила, избави боже. Стоит только посмотреть, что сталось за месяц-другой с этой раскрасавицей… Но такая уж она странная. Никого-то на свете не любит, родителей своих иной раз так честит, что слушать тошно. А уж про Илуш и говорить нечего. Ну, это бы я еще поняла. Но вот вам Маришка, уж такая славная, услужливая, покорная — кому и она не по нраву, тому только покойников и любить. А Жофи готова была со света ее сжить. Имруш мой иногда любил побалагурить с Маришкой — так Жофи и на него глядела, словно на убийцу какого. Я как-то еще выдерживала с нею, да и она меня терпела, больше, чем родную мать, привечала, но теперь уж с меня хватит. Жалеть жалею ее, бедняжку, но ведь я уж старуха, мне покой нужен. Не хочу больше по ночам в страхе пот утирать. А потом, право слово, вечно об одних только покойниках говорить с нею — нет, благодарю покорно: мой Шаника так, да мой Шандор эдак… на кладбище ходить без конца, проклятия ее слушать. Еще належимся на том кладбище, а пока живы, о живом думать положено. Эта бедная больная женщина так меня туда привадила, что и я уже ни о чем, кроме смерти, не помышляла.
Люди слушали исполненные сочувствия жалобы Кизелы и, оборачиваясь вслед спешившей на кладбище Жофи, перешептывались:
— Бедная Жофи, что с нею сталось. Видно, рассудок помутился от этаких бед. Опять вот идет на кладбище. А глаза ее лучше и не видеть — мурашки по спине, право!..
— Да, — отвечала соседка, — я как-то тоже ходила цветы полить на могилу свекра моего. А они с Жужей Мори бредут по старому кладбищу, останавливаются то и дело — и где, среди самых старых могил, на которых уж и крестов не осталось! Господи милосердный, что она там ищет, да еще с Жужей Мори! И так я испугалась, что спряталась за склепом Кенеши, чтоб они на обратном пути меня не заметили. И Пордан говорила, будто Жужа Мори хвасталась, что Жофи Куратор теперь ее подруга. Жужа сама не своя от радости, что такую товарку заполучила.
А Жофи, что ни день, спешит своей дорогой и, по-видимому, не замечает вокруг себя недоуменных, испытующих взглядов, иной раз даже близкие ее знакомые так заглядятся, что поздороваться забудут и опомнятся, только разминувшись с одетой в глубокий траур женщиной. Собственно говоря, ничего столь уж ошеломляющего нет в Жофи, она лишь немного бледнее, худее, прямее и чернее других женщин, что, надвинув платки на глаза, спешат по своим делам. Но, в какой бы час ни встретился человек с Жофи, он знает, куда она идет и откуда; все знают, что с нею случилось, все помнят ее в розовом платье, с фиалками на груди и нарядным молитвенником в руках. Вот почему при встрече люди, посерьезнев, глядят ей вслед. Среди всех самых разных, самыми разными дорогами идущих людей она единственная, у кого путь всегда один и тот же, и это постоянство обращает на себя мысли окружающих и влечет их за собой длинным черным шлейфом. Школьники, играющие за деревней на лужайке в футбол, на минуту застывают, увидев, как она выходит из-за домов; мальчуган, бросившись за мячом, не смеет выхватить его у нее из-под ног; девушки, пересмеивающиеся на груженных сеном телегах, подталкивают друг дружку локтями и затихают, заметив ее, скользящую призрачной тенью между деревьями кладбища.
Бедная старуха мать уже сколько раз клялась себе, что пойдет к дочери, попробует еще раз поговорить по душам, но после неудачного похода Илуш вконец оробела, боясь даже проклятого этого дома, где Жофи ночь за ночью спит одна-одинешенька со своими покойниками. Да стоит Куратору выйти ночью к забеспокоившимся лошадям, она и то уж места себе не находит от страха. Но спать совсем одной! Наконец она подгадала так, чтобы встретиться с дочкой на кладбище: велела Мари сплести венок из георгинов и пошла, держа его перед собою, точно щит. Жофи увидела мать издали, но не пошла навстречу, ждала, когда подойдет сама.
