— А вот и моя дорогая теща. Ну-ка побыстрей, какой-нибудь анекдотец о теще. Только это не про вас, тещенька, вы единственная теща на свете, которую хоть в рамку да на стену.
В соседней комнате заплакал проснувшийся младенец, и Илуш убежала кормить, а мужчины сдвинули головы и зашептались с нотариусом.
Жофи сидела у камина, перебирая бахрому платка. Она не вышла вслед за Илуш, не ответила и поманившей ее матери. Время от времени на нее посматривали. То гость как бы вскользь поглядит через плечо нотариуса, то отец. Внезапно она встала и подошла к отцу попрощаться.
— Ты уже уходишь, Жофи? — спросил отец скорей приветливо, чем огорченно.
— Мы даже голоса вашего не слышали, — сказал гость, пожимая руку Жофи теплой ладонью и глядя ей в глаза темными своими глазами.
— Оно и лучше, что не слышали, — отозвалась Жофи, и в сухом ее тоне звучала злая насмешка; гость тотчас выпустил ее руку.
Женщины возились с младенцем, но никто и не стал их звать. Ничего не было сказано вслух, но, когда дверь за Жофи закрылась, мужчины не сомневались: ее ноги здесь больше не будет. С минуту все молчали, потом стаканы сдвинулись, и, когда Жофи, проходя по галерее, скользнула мимо окна, они спорили уже о депутатских выборах и обсуждали нашумевшие за последнее время аферы.
Ливень только прибил слегка пыль на улице; чуть свежее стала листва на акациях да почернели телеграфные столбы, влажно поблескивавшие перед управой. Тучи с темными шлейфами, разбегаясь, теснились к востоку, и заходящее солнце из последних сил послало им вслед бледную радугу. Празднично разодетая молодежь со смехом сбегала с галерей, куда загнал ее дождь, тяжелые подкованные сапоги в веселой суете топтали упавшую в лужу ветку сирени.
Жофи чуть-чуть прихватила сзади платье и, опустив глаза, заторопилась, чтобы миновать поскорей тесно сплетшихся друг с дружкой, колышущих юбками девушек, которые тут же оборвали смех и, расступившись, уставились на черную тень. Жофи ни разу не подняла глаз и на приветствия отвечала лишь кивком низко опущенной головы, но она видела пестрое море юбок вокруг, цветы, приколотые к оборкам, слышала заигрывания парней.
— Бёжике, вы платочек уронили.
— Нет, он при нас, да не про вас.
— Вы хоть обернитесь, я вам верну его.
— Знаю я, для кого платочек оборонить, а вы больно уж шустрый.
Приятели паренька, сами еще не осмеливающиеся заговорить с девушками, громко вышучивали «шустрого». Сестренка смельчака, обернувшись, крикнула из девичьей стайки: «Ишь ты, как расхрабрился!» На минуту яркие блузки и черные пиджаки смешались, и девушки заспешили дальше по улице, где поджидала их другая компания парней.
«Какое дурачье», — думала Жофи. Когда она была девушкой, парни не казались такими олухами. «И этот старый болван туда же: „Мы даже голоса вашего не слышали!“ Избави тебя бог мой голос узнать…» Чем ближе подходила она к рынку, тем чаще встречались ей парочки; идущие навстречу друг другу девичьи цепочки со смехом бросались напролом, чтобы в последний момент отскочить в сторону или смешаться в клубок на потеху праздно болтающимся вдоль дороги парням. Молоденькую девушку подруги толкнули прямо на кружок парней, и теперь она, смущенная, сердитая, догоняла оглядывающихся подруг. Старый аптекарь тоже вышел на улицу; стоя в дверях своего заведения, он покуривал трубку и выкрикивал всякие глупости для развлечения помощника нотариуса, заглянувшего к нему ради рюмочки ликера. Продефилировали по площади и жандармский сержант с напарником; они шагали рядом и ступали в ногу, всем своим видом показывая, что им нет никакого дела до праздничной суеты, хоть лишь затем и вышли, чтобы поразвлечься. Сержант почтительно поздоровался с Жофи. И этот спятил, те же бредни на уме — и ведь сам-то он кто, батрацкая кровь! Жофи почти неприметно шевельнула губами на его приветствие.
Слава богу, сейчас она будет дома; теперь уж никогда не выйдет она на улицу в праздник, пусть не пялят глаза бездельники всякие на ее траур. Но, переходя дорогу у почты, она вдруг вынуждена была поднять глаза. Прямо перед нею стояла Мари рядом с Имре и какой-то девчонкой и, захлебываясь, хохотала. На Мари, была новая шелковая блуза, красные руки так и полыхали, оттененные белым шелком, но лицо влажно сияло, словно омытые дождем листья акации. Она слушала рассказ Имре, и ее рот был готовно открыт — как будто затем, чтобы, когда скажет он что-нибудь забористое, легче было вырваться на волю ее икающему, переворачивающему душу хохоту. Когда Мари увидела сестру, открытый рот захлопнулся сам собой и глаза испуганно застыли, спрятав улыбку. Мари оглянулась быстро, ища лазейку, чтобы незаметно скрыться, но глаза Жофи были устремлены прямо на нее, и она, как завороженная змеей, не могла даже отвернуться. Вдруг она подбежала к Жофи, приниженно улыбаясь, будто прося прощения неизвестно за что. Но Жофи прошла мимо, не обратив на нее никакого внимания. И еще с минуту ощущала на себе пристальный, недоуменный взгляд Имре.
— Я ведь ушла, маменьке не сказавшись, — пробормотала Мари, словно это и было причиной поведения сестры; однако на душе у нее стало муторно, и, как ни старался Имре расшевелить девушку, рассказывая заковыристые пештские анекдоты, ее сомкнутые губы едва раздвигались в кислой улыбке.
Между тем Кизеле, которая собралась почитать, пора было зажечь свет. Она села на кухне под висевшей на стене лампой, которая съедала меньше керосина, чем та, что в комнате, и стала просматривать газету — извещения о свадьбах и смертях, которые интересовали ее больше всего, а также медицинский раздел, трактовавший о лечении рака. Когда вошла Жофи, она встала, чтобы потеплее поздороваться, но, пока отложила газету и подняла на лоб очки, Жофи уже проскользнула в свою комнату. «Ого, как скоро!» — подумала Кизела и сразу встревожилась: уж не испортил ли сын весь ее кропотливый труд этой своей велосипедной прогулкой! Тщетно выспрашивала она его за обедом, как удался ему разговор с Жофи, этот сумасброд только плечами пожимал. «Как удался, как удался! Не бойтесь, не зацеловал ее до смерти!» — «Ну что ж, если ты на это так легко смотришь, мне и подавно незачем беспокоиться. О тебе речь, не обо мне. Но все же я заслужила, кажется, чтобы ты рассказал мне, что да как». И вот, пожалуйста — Жофи является домой туча тучей. А подите вы все к черту, делайте по-своему… И Кизела опять погрузилась в пространные сообщения о том, что адъюнкт университета Золтан Тот обручился с Лили Гросс, дочерью крупного коммерсанта, и что весь мир с надеждой следит за опытами голландского профессора. Тот — настоящая христианская фамилия; конечно, чтобы иметь кабинет, нужны деньги, да и без хорошей квартиры с разными дорогими картинами на стенах адъюнкту университета никак нельзя, а эта Лили Гросс должна только радоваться, что заполучила мужа христианина.
Однако, читая, она все поглядывала на дверь: зажгла ли Жофи лампу. Нет, сидит в темноте. Кусает губы и клянет кого-нибудь — вот ведь несчастный характер! Вдруг Кизела вспомнила, что приехала Илуш с мужем, а Марика еще и про гостя какого-то говорила: верно, и трактирщик пожаловал вместе с ними — так вот что вывело Жофи из себя! Теперь любопытство и надежда вспыхнули в ней с новой силой. Напрасно старалась она вчитаться в статью о том, какой большой работы требует шлифовка драгоценных камней, — все ее внимание приковано было в комнате Жофи: зажгла ли лампу, что делает. Но света все не было, не слышно было и поскрипывания пола. Кизела больше не могла выдержать. Она сняла с гвоздя лампу, осторожно подкралась к двери, прислушалась и, даже не постучав, вошла. Пусть рассердится — Кизеле необходимо было видеть, что делает Жофи там, в темноте: плачет, кусает себе руки, рвет платок с головы? Она быстро оглядела все, куда хватило света, но никого не увидела. Жофи стояла в углу, спиной опершись о холодную печь: так приникают к печи зимой, чтобы согреться. Когда Кизела вторглась в комнату с лампой в руках, она выпрямилась, но даже пол под нею не скрипнул.
— А я заметила, что темно у вас, дай, думаю, лампу внесу и поговорим немножко, — естественным тоном заговорила Кизела. — И к своим заходили, милочка?
— Заходила.
— Я слышала, Илуш тоже на праздники приехала, сынок у нее, верно, большой уже?
— Я не видела его.
Ну, здесь, кажется, и зарыта собака. Если уж и на ребенка не взглянула… У Кизелы стало полегче на душе. Из-за трактирщика рассердилась, не иначе. Оставалось только выведать, не обидел ли ее Имруш.
— Имруш говорит, повстречал вас возле кладбища.
Жофи не ответила, ее голова в черном платке совсем потерялась в тени от печки, так что выражение лица нельзя было разобрать. И Кизела продолжала на ощупь.
— Какой он ни сумасбродный, а все-таки сердце у него есть, — сказала она, помолчав. — Я говорила ему, чтоб и сегодня здесь переночевал, а на рассвете и ехал бы, долго ли на велосипеде, граф-то все равно в Лондоне. Но он ни в какую: вдруг молодая хозяюшка рассердится, у вас, мол, уговору не было, чтоб и я здесь ночевал.
