— Где же дети? Жена?.. Танзиля, голубушка, скажи скорее, ты же добрая, — умолял Азамат.
— И дочь и сын умерли от заразной болезни… Убегай скорее, агай! А жена рехнулась от горя, и тебя, беглеца, стыдилась, горевала и голодом себя уморила… Уходи, агай!
Азамат пошатнулся, заскрипел зубами, не зная, то ли рухнуть и грызть землю, то ли кинжалом распороть себе живот.
— Я не беглец… — выдавил он. — Танзиля, ты же добрая, добрая, верь мне…
— Ты трус! Испугался французов и сбежал.
— Нет!.. — Перед глазами Азамата плыли багровые пятна, он жмурился, отгонял их рукой, словно кольца табачного дыма. — Был бы трусом, не пришел бы сюда.
— Не беглец, не трус, так кто же ты? А?
— Меня обманули, Танзиля, злые люди! Верь мне, милая… Мне сказали, что батыр Салават вернулся на Урал и созывает войско, и я к нему поскакал, под его знамена… Выходит, я ошибался, я заблуждался, но я не преступник.
Танзиля бесцеремонно оборвала его жалкий лепет:
— Ты на Салават-батыра вину не сваливай, никто тебе не поверит, и я не верю! Ты свой народ опозорил, улепетнув из армии. От тебя народ шарахнется, как от зачумленного!
Азамат в бешенстве завопил:
— Баста!.. Замолчи, глупая! Беги, доноси на меня! Никого не боюсь! Уйду на войну и кровью спасу свою честь! Потому и пришел к старшине Ильмурзе! Иди подыми его с перины, скажи — Азамат явился с повинной!
Но у Танзили характерец был крутой, и она тоже взбеленилась:
— Ты на меня голоса не подымай! Ты не грози! Ишь разбушевался!.. Да как ты смеешь, прощелыга?.. У свекра забот полон рот — призыв в армию, посылка обозов с провиантом в Нижний! И вдобавок молодая жена сбежала с красавчиком Хафизом!
А в доме проснулись, свеча, лучась, поплыла из окна в окно, с кухни в горницу, заскрипел засов на парадном крыльце, вышел Ильмурза с посохом в руке, поддерживаемый служкою.
— Килен, ты с кем так разругалась? — спросил он ворчливо.
— Да как же не ругаться? В такую пору заявился Азамат и требует, чтобы я тебя вызвала.
Ильмурза помолчал раздумывая, почмокал губами, запахнул на груди теплый стеганый халат и произнес громогласно, словно на сходке:
— Путник, ступивший на порог дома, — мой гость, и я встречу его достойно! Заходи, кустым… — И обратился к Танзиле: — Килен, — отвел ее, зашептал в ухо, сквозь платок, и сноха кивнула, побежала к калитке. — Кустым, — продолжал старшина радушно, — проходи в горницу, мусульманам не годится беседовать стоя, на ветру, о серьезных делах. Сейчас прикажу поставить самовар.
— Да разве мне до чаепития! — без слез прорыдал Азамат. — Скажи, простят ли меня башкиры?
— Я послал килен собрать аксакалов. Придут старцы, вынесут справедливый приговор. Глас народа — глас божий!.. — Ильмурза широко развел руки: дескать, его власть не беспредельна. — Сам знаешь, сколь суровы башкирские законы о наказании беглецов с войны.
— Я не беглец! Не дезертир! Пойми, Ильмурза-агай, меня обманули, сказали, что Салават…
— Не надо, кустым, — остановил его старшина, — расскажешь о себе, о своем поступке аксакалам.
Вскоре прибежала запыхавшаяся Танзиля, а за нею приплелся мулла Асфандияр, стуча посохом о мерзлую землю, о ступеньки крыльца, а там, один за другим, пришли старцы, снимали у порога кожаные калоши, шептали молитву, гладя ладошкой бороду, и величаво шествовали в горницу, рассаживались на нарах, застланных паласом, подминая подушки.
Тем временем злая служанка — выспаться не дали — принесла, брякнула на поднос самовар. Сажиде, видно, тоже не хотелось подниматься с перины ни свет ни заря, но она подчинилась обычаю и с вымученной улыбкой расставляла чашки, тарелки с казы, с холодной вареной кониной и сыром.
Ильмурза пригласил в горницу понурого, бледного Азамата.
— Святой хэзрэт и вы, аксакалы, должны сейчас судить по законам мирским и божеским сотника, ушедшего на войну и сбежавшего оттуда. Вверяю вам его судьбу.
Но старцы со свистом хлебали душистый чай — только у Ильмурзы можно полакомиться китайской травкой, а дома приходилось довольствоваться настоями трав — и, казалось, Азаматом не интересовались.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
А рассвет уже высветлил верхние стекла окон, лишь ниже и на подоконниках лежали рыхлые, словно шерстяные очески, тени.
Ильмурза и старцы ждали мудрого слова муллы Асфандияра.
— Надо сперва выслушать самого… преступника.
Азамат вздрогнул.
— Да, преступника, — твердо повторил мулла. — Пусть объяснит, как сбил с верного пути башкирских джигитов, ушедших на войну против врагов России.
Азамат заговорил медленно, тщательно подбирая верные слова, — он страшился, что его все станут именовать и преступником, и дезертиром:
— Святой хэзрэт, почтенные аксакалы! Я признаю, что увел две сотни Восьмого полка на Урал из лагеря под Муромом. Однако я повел их на помощь великому Салавату… Только здесь, по дороге в Уфу, мы узнали, что нас обманули.
Мулла дробно застучал посохом по половицам:
— Грех подбивать людей на бунт! Это от гордыни, а не от смирения!..
— Но, святой отец, Пугачева, Юлая, Кинью, Салавата власти проклинают, а народ чтит благолепно, — опрометчиво возразил Азамат. А спорить ему не надо бы.
— Нет власти, если не от Бога!.. — взвизгнул мулла. — И великие башкирские батыры не имеют отношения к твоему бегству.
Но Азамата уже понесло напропалую:
— Когда на Самарской стороне пошел слух, что Пугач в Пензе собирает войско, то русские мужики сразу оседлали барских лошадей и поскакали к нему. А тут говорят — Салават на Урале. Как можно отмолчаться, отсидеться? И мы поскакали к нему.
Рябой тощий старец неосторожно высказал то, о чем, пожалуй, втайне думали и остальные аксакалы:
— Азамат поступил как истинный башкир.
И мулла, и Ильмурза осуждающе взглянули на него, а Азамат подумал: «Теперь тебя, болтуна, со всеми аксакалами в дом старшины юрта не пригласят».
Ильмурза сказал разумно, как и положено старшине, доверенному лицу генерал-губернатора:
— Не спешите с приговором, дабы не свершить непоправимой ошибки. Все следует обдумать, обсудить всесторонне, глубоко… Башкирский джигит всегда садился в седло, брал в руки лук, стрелы, саблю, когда России угрожали враги. Это не нами началось и не с нами закончится. Это — от прапрапрадедов!.. Это из седой старины!.. Джигиты ушли, а башкиры Оренбургского края отправили в подарок русской армии четыре тысячи сто тридцать голов лошадей. Из стариков-башкир, не подлежащих призыву, сформировали двадцать башкирских полков для охраны восточного кордона России. Всю мужскую работу в аулах выполняют женщины и подростки. И вот теперь скажите, аксакалы, как отзовется о нас народ, если оправдаем Азамата?.. «Наши мужья, наши сыновья проливают кровь на войне, иные уже голову сложили на поле брани, а вы простили беглеца!» — с такими проклятиями обрушатся на нас женщины. А мой сын Кахым? — дрогнувшим голосом спросил Ильмурза. — Он на войне! И жив ли?..
Удар — отцовский! — был нанесен с предельной точностью, и аксакалы словно преобразились — метали на Азамата гневные взгляды.
— Да разве вернулся бы я на Урал, если б почувствовал, что слухи о Салавате — обман? — взвыл Азамат, но возмущенно заговорившие старцы его уже не слушали.
— Если б такой слух прокатился, то и мы бы услышали!..
— А почему из других полков не сбежали?
— Струсил, так и говори!..
Азамат уже не защищался:
— Э-э, делайте со мной что хотите. Значит, шайтан попутал.
Мулла предложил, и старцы единодушно с ним согласились, — отправить Азамата в Оренбург, в распоряжение генерал-губернатора.
— Если вы, земляки, меня не пожалели, то в Оренбурге и вовсе не пощадят, — горько усмехнулся Азамат. — Ладно, я готов. Закуйте в кандалы и везите в тюрьму! — и он протянул мускулистые руки.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Не торопись, — успокоительно заметил Ильмурза, довольный, что не он лично властью старшины, а святой отец и аксакалы именем народа осудили беглеца. — Пока ты в моем доме, тебя не тронут. Иди на кухню, там накормят…
