В дверь осторожно постучали.
— Да,
На пороге кабинета появился урядник, грузный, усатый, с выпученньми белесыми глазами.
— Ваше благородие, господин капитан, вы давечь пытали, не видел ли кто в бою ихнего командира. Так вот есть такой парень, говорит, видел.
— А ну зови его сюда.
Вошел худой, загоревший на солнце до черноты солдат, без шинели, босиком. Вытянулся.
— Ты видел красного командира?
— Так точно.
— Где ты его видел?
— Так что, когда мы с Митрием выскочили из хаты на улицу, видим, бегуть…
— Кто?
— Все бегуть. И наши и красные. Я говорю: Митрий, полезли под плетень, — а тут ктой-то плетень повалил. Вот и говорю, лезем под этот плетень, потому как сразу не разберешь, кто куда бежить. Говорю, переждем, покеда все убегуть, а когда будет послободнее, тогда и мы подадимся.
— Ты короче. Какой он из себя, командир?
— Какой? Высокий, в шинели, на вороном коне. Здоровый такой, ежели, упаси Бог, кулаком разок звезданет в горячке — поминай как звали, пиши за упокой.
— В какой обстановке ты его видел? Что он делал?
— Он посылал куда-то посыльного. Говорит, скажи самому Данилову, что, мол, отряд этих, как их… красных орлов… Вот-вот — красных орлов, так он и сказал. Скажи, мол, отряд орлов вдрызг разбил Большакова… Это вас то исть, господин капитан.
— Ты ничего не напутал?
— Никак нет, ваше благородие. Рядом он стоял с плетнем, под которым мы с Митрием лежали. Можете у Митрия спросить, не брешу.
— А кто это Митрий?
— Да этот, как его — Рыбкин.
— Какого взвода?
— Нашего, третьего.
— Ну, хорошо, иди.
Большаков закурил. Прошелся по кабинету.
— Значит, это не Милославский. Какой-то новый отряд появился. Надо сегодня же запросить Милославского: что это за отряд «Красных орлов», откуда он? — Большаков подошел к вешалке, снял шинель, долго надевал ее. Зырянов облегченно думал: «Пронесло». — Я сейчас с ротой Бессмертного выезжаю в Тюменцево, Александр Андрианович Винокуров прислал нарочного, просит приехать навести порядок — опять бунтуют мои земляки. Я им покажу! Долго будут меня помнить. Ну а вы, Зырянов, собирайте остатки своей роты… Вот ты, черт возьми! Как же это вы, штабс-капитан, прохлопали?
— Поднимите, Василий Андреевич, я выставил усиленный заслон в сторону Куликово, — в третий раз начинал рассказывать штабс-капитан. — А этот отряд шел, видимо, за нами по следу…
— Ну ладно. Я тороплюсь. К двадцать второму я вернусь. В этот день весь отрад должен быть около Куликово — будем помогать Милославскому. К этому сроку ваша рота должна быть вооружена, одета и обута.
— Будет сделано.
2
Семья и хозяйство требовали постоянных забот. А мужа — его вон шестой год дома нет! Вот и мыкалась Пелагея. За последние годы дети подросли, помогать стали по хозяйству. Старшему сыну Николаю семнадцать уже стукнуло — почти мужчина. В отца пошел, рослый, белобрысый красавец. Не раз замечала Пелагея на улице, как девки табунятся около ее сына. Дед Андрей Матвеевич Большаков души не чаял в старшем внуке. Отец все время готовил его в кадетский корпус — спал и во сне видел своего любимца офицером, настоящим, образованным, блестящим. В редкие наезды в Тюменцево Василий Андреевич всякий раз подзывал Николая, ставил его рядом с собой, окликал Пелагею:
— Мать! Посмотри, уже догнал отца. — Любовно хлопал сына по плечу, говорил — Скоро, скоро, Коля, расправишь крылья. Все отдам. В посконную рубаху оденусь снова, а тебя выведу в люди.
А по пьянке любил одевать сына в свой офицерский мундир, прицеплял серебряную с насечкой саблю и любовался. В такие минуты он опоражнивал стакан за стаканом, напиваясь до невменяемости, обнимал сына и плакал, беспрестанно сморкаясь в кулак. Не по-офицерски…
В этот раз он с отрядом приехал под вечер. Приказал хорунжему Бессмертному произвести аресты бунтовщиков по указанию купца Винокурова, а сам решил побыть вечер дома, в семейном кругу, разобраться с жениной родней в том, как это посмел Иван переметнуться к партизанам.
Пришли почти все из многочисленной буйловской родни: сам тесть Федор Егорович с женой Аксиньей, прозванной в селе за округлость и пышность фигуры Крыночкой, брат тестя Илья Егорович — отец Ивана, пришла Наталья, старшая сестра Ивана, меньшая Ольга, брат Пелагеи Михаил. Пришел старик Большаков с младшим сыном Яковом (так и не помирились с пасхи Василий Андреевич с
Яковом — пробежала черная кошка между ними, видимо, на всю жизнь).
— Ну что ж, родственнички, — зловеще начал Василий Андреевич. — Я кровь лью свою и чужую — законное правительство защищаю, а вы бунтовщикам помогаете, против власти идете. Как это расценивать? А?
Родственники, сошедшиеся как на поминки, молчали.
— Оно, Василий Андреевич, — начал тесть, — дело-то какое. Они, дети-то, ноне не особо слухают отцов. Хотя бы тот же Иван. Разве отец или, скажем, сестра вот его Наталья виноваты, что он ушел в партизаны!
— А кто виноват, я?
— Тебя никто не винит, зятек. Время такое пришло смутное. В писании как сказано? «Возгорится земля и небо, горы и реки, брат на брата пойдет, сын на отца». Вы вон с Яковом — родные братья, одна мать вас родила, а на Пасху, помнишь, как дрались, чуть не до убийства. А разве отец твой — Андрей Матвеевич — виноват в том? Вместе вы росли, а выросли разные. Так и Илья. Разве виноват он, что сын его Иван ушел в партизаны?
— Ты мне не заговаривай зубы, — грубо оборвал тестя Василий Андреевич. — Сегодня я позвал вас не в штаб, а к себе домой. Позвал не по должности командира отряда особого назначения, а как человек, состоящий с вами в родстве, поговорить по-семейному, без огласки. А когда вызову в штаб, тогда будет поздно оправдываться. У меня в штабе никто еще не оправдался… Вот мой наказ: передайте Ивану, пусть, пока не поздно, одумается и вернется домой. Не вернется — поймаю, повешу, в Тюменцевой повешу у вас на глазах. Тогда не просите помилований. Так ему и передайте. А из вас кто будет помогать партизанам, тоже не пощажу.
Пелагея стояла в дверях горницы, прислонясь к косяку, сумрачная. Она смотрела на мужа с холодной отчужденностью. Совсем не то было полгода назад, когда он на Пасху приезжал домой, в отпуск. Тогда ждала она его с трепетом, с радостью, а сейчас, кроме страха перед ним и неприязни, ничего не было на душе. Противен он был ей и как муж и даже как человек. Она слушала его и верила, что он действительно не задумываясь повесит Ивана. Повесит и по-прежнему будет спокоен, как будто ничего не случилось. Ох как она его ненавидела в этот вечер! Ненавидела и боялась. Она лучше всех их, сидящих здесь в комнате, знала Ивана, знала, что не вернется он из партизан — не затем уходил. Знала, что до этого он почти полгода состоял в какой-то подпольной организации. В какой, она толком не знала. Помнила, что иногда он рассказывал о Кирьке Меринове, о Ромке Шабанове, о Федоре Артемьеве — о тюменцевских большевиках. Знала, что упоминать эти имена нельзя ни в коем случае, — Иван брал с нее клятву. И в партизаны уходил он с ведома и благословения своей сестры. Долго они шушукались вечером перед уходом. Провожая в путь, Пелагея по-матерински перекрестила его, собрала котомку, отдала старый мужнин наган, привезенный им еще с германской и до сих пор валявшийся на дне сундука. Потом сунула маленький сверточек, зарделась, как маков цвет:
— Передай Антонову это. — И, не поднимая пылавшего лица, попросила — Ты уж не суди меня, Ваня. На старости лет совсем ума рехнулась. Сына женить скоро, а у меня…
— Да что ты, Поленька. Я понимаю, — успокоил брат.
Так и ушел. Ушел, и, конечно, никакими угрозами его обратно не вернешь. Зря Василий так ширится, правда не на его стороне.
Во дворе послышался конский топот, людские голоса. Это приехали офицеры отряда.
Пили почти всю ночь. Хорунжий восхищенно смотрел на сына Василия Андреевича.
— Хорош у вас сынок, капитан. Вылитый отец. У меня был бы такой сын — я бы считал себя самым счастливым человеком на свете. Раньше не задумывался над этим. А сейчас, видимо, уже возраст такой, завидую тем, у кого сыновья. Я бы на вашем месте зачислил его в отряд адъютантом для особых поручений. Пусть привыкает к нашему солдатскому ремеслу. Если с этих пор окунется в солдатчину, хорошим будет офицером, настоящим.
Василий Андреевич обнимал сына, влюбленно смотрел на него.
— Хочешь в отряд?
Николай застенчиво улыбался, кивал головой.
— Ты чего это? — косилась Пелагея на мужа. — Не вздумай его таскать за собой. Не дам.
— Не твоего это ума дело, — не оборачиваясь, бросил Большаков. — Мы с ним мужчины, без тебя как-нибудь обойдемся.
Наутро Василий Андреевич вышел во двор в белоснежной нижней рубашке, в синих офицерских галифе с малиновыми кантами и высоким стеганым ошкуром. В ограде хорунжий давал задание разъезду. На крыльце стоял Николай и поблескивающими глазами смотрел на молоденького солдата, стоявшего сзади Петренко. Солдатом был Николай Мошкин, новичок, которому еще недавно Козуб объяснял, что такое подножный корм. Он был на каких-нибудь год-полтора старше Николая. Отец заметил этот взгляд сына.
