Так оба — командир и начальник штаба — упражнялись в тактике. Потом к ним присоединился назначенный комиссаром отряда Иван Тищенко. По целым ночам просиживали они над трофейной картой, до хрипоты спорили. Споры обычно заканчивались тем, что Тищенко хлопал по широкой, как печь, спине Коляды, говорил:
— Генеральская у тебя голова. Кончим войну — обязательно поезжай учиться. Большим человеком будешь.
В один из таких дней к Коляде пришел Василий Егоров.
— Федор, посмотри кто появился-то! — Он указал на лопоухого носатого парня в щегольских хромовых сапогах.
— Пашка! — воскликнул Коляда. — Откель тебя лихоманец выкинул?
Это был Павел Малогин. Он застенчиво улыбался и теребил кисти шелкового пояса.
— Ну-ка, подь сюды. Сидай.
— Нет, ты, Федор, послушай, что он говорит. — Василий тыкал пальцем в Пашку. — Ты только послушай.
Федор улыбался.
— Ну-ну, давай послухаем. Где это ты околачивался усе це время?
Павел сел на табурет.
— В Барнауле жил. А потом услышал, что у вас тут заваруха началась, подался обратно. В Барнауле я видел Большакова — нашего тюменцевского офицера. А с ним завсегда был милицейский штабс-капитан, такой — с усами, лохматый.
— Ну и шо вин тебе зробив?
— Сегодня у Васьки я в отряде был. Гля, а тот штабс-капитан здесь.
Шо-о? Штабс-капитан? А шо вин тут делае?
Василий нетерпеливо заелозил на лавке. Не вытерпел:
— Милославский это.
Коляда удивился:
— Милославский? Хиба у его усы е?
— Усы, усы! — с досадой повторил Пашка. — Усы-то он сбрил, космы обстриг. А морда-то осталась.
— Мабудь, ты обмишурился?
Пашка обиженно повел большим носом.
— Ну да! Я вот так, как тебя, его видел. Как же обмишурюсь?
Коляда сдвинул брови. Встал:
— А ну, пойдем к Данилову! Новость ты гарну принис…
В тот же день Данилов попросил Ивана Тарасовича Коржаева, возглавлявшего теперь партизанскую контрразведку, связаться с Барнаулом и узнать все досконально и сообщить.
2
Проводив Настю с околотком в Куликово, Леонтьич затосковал. Он слонялся по ограде, заглядывал в пригон, в хлев — искал себе занятие. Брался чинить хомут, но, едва вдев смоленую дратву в огромную иглу, тут же бросал. Он бродил по двору как неприкаянный. Надумал — чтобы хоть чем-нибудь заняться — перетащить от пригона под навес сани. Дотащил до середины ограды и тоже бросил. Так и лежали они несколько дней, загораживая проход. То и дело старик забегал в избу. Потоптавшись в пустой горнице, или поворачивал обратно во двор, или окликал жену.
— Обед-то скоро у тебя? — спрашивал он. И в голосе уже не чувствовалось былой строгости.
— Что ты, Господь с тобой? — удивлялась старуха. — Только из-за стола вылез, а про обед спрашиваешь.
— Неужто? Запамятовал…
Все валилось из рук. Без Насти опустошилась его жизнь, стала неуютной. Леонтьич видел, что и мать то и дело пускала втихомолку слезу. Правда, это его не удивляло — на то она и мать.
Леонтьич несколько раз вдруг ни с того ни с сего запрягал лошадь и тайком уезжал в Куликово. Возвращался оттуда повеселевший. В такие минуты он подолгу топтался около жены, возившейся в кути, виновато поглядывал на нее.
— Настя-то ничего живет, — говорил он как бы между прочим. — Поклон тебе передавала.
Жена, угрожающе громыхая ухватом, подступала к нему.
— Ты опять, старый, один ездил?
Леонтьич проворно отступал к двери.
— Погоди, погоди, — успокаивал он старуху. — Я ведь поехал в бор жердей нарубить. Ну, а там до Куликовой рукой подать. Ну и завернул.
Кроме дочери, старик Юдин встречал в Куликово многих их сельчан, состоящих и в отряде Милославского и особенно в новом отряде какого-то Коляды. Там была совсем другая жизнь, чем у него.
До старости Леонтьич тянулся за Хворостовым и за Другими — в них видел заветную мечту, хотел, чтобы при встрече люди снимали шапки и первыми раскланивались с ним. А поездил в Куликово, наслушался разговоров там, увидел, что богатство-то теперь не в моде, не в заслугу оно человеку определяется, а в вину ему, что уважение-то людей приходит не по количеству скотины в пригоне и зерна в закроме, а по сделанной для людей пользе. Уж на что кум Андрей Борков, покойничек, царство ему небесное, был голодранцем из голодранцев, а люди ему даже умершему почести оказали: после восстания на его могиле стрельбу устраивали и речи говорили.
А Леонтьичу уж больно хотелось чести людской, хотелось быть на виду у людей, хотелось ходить по улице выпятив грудь и поглаживая бородку. Это и заставило задуматься старика, заставило по-новому посмотреть на себя и на людей. И однажды ни с того ни с сего, как показалось его жене, он бухнул:
— Ты вот что, мать, — сказал он, переступая с ноги на ногу около печи, — оставайся одна, а я того, икуируюсь отседа.
— Чего? — не поняла старуха.
— К партизанам подамся в Куликово.
Старуха удивленно всплеснула руками.
— Совсем, что ль, рехнулся! А хозяйство? Ты что, ополоумел? Нешто я одна управлюсь.
Впервые за много лет Леонтьич погладил свою жену по плечу и непривычным просящим тоном заговорил:
— Хозяйство? На кой ляд нам это хозяйство? Теперь без хозяйства легче жить. Мы его тоже икуируем… А к тебе я буду наезжать, проведать, чтоб не шибко скучала, а? Оставайся… Да и за Настей присмотр там будет, а то кадысь я был у нее — какая-то пасмурная она ходит.
Леонтьич был не похож на себя, просящ. И это тронуло жену. Она заплакала, уткнувшись в его тощую грудь.
— Ну, ну, ты чего это… чего? — повторял он растроганно… Отстранил старуху и забегал по избе, восторженно взмахивая руками. — А хозяйство… я его того… партизанам отдам, на прокорм. Без него теперь легче, жить. — И осекся. Старуха смак: мула слезу, уставилась на него сердито.
— Как это отдашь? Наживали, наживали, а ты отдашь. Дочь родную по миру пустишь!
— Нет, нет, — спохватился уже старик. — Овечек, к примеру, отвезу Насте в приданое. Они там с Федькой хотят жениться. Так вот это на блины им.
— Как жениться? Там? Где же там жить-то будут? Пусть едут сюда и живут. Все им отдадим. И свадьбу сыграем, как у людей.
Леонтьич попал в тупик со своей затеей. Это обозлило его. Он в сердцах пнул припечек, взвизгнул:
— Ну, я без тебя знаю, что делать! Тебя еще не спросил! — и выскочил во двор.
Не откладывая дело в долгий ящик, он тут же стал запрягать лошадей. Достал спрятанное в день восстания старенькое седло, связал по ногам и положил на телегу трех овец, кинул к передку телеги куль овса. «На три дня хватит, а там пусть отряд кормит моих лошадей». Достал с полатей рыжую от ржавчины берданку, привязал к ней бечевочку и закинул ружье за спину.
— Может, погодил бы ехать-то, — несмело сказала следившая с порога за его сборами жена. — Завтра уж с утра и отправился бы.
Леонтьич промолчал, суетясь около телеги, словно и не ему это было сказано.
— Ну, чего стоишь, раскрылилась? — прикрикнул он немного погодя. — Харчей давай. Там ить кормить-то не будут…
По селу Леонтьич проехал на полной рыси, сделал большой круг через площадь — на виду у всего села прокатился с берданкой за плечами и, исподтишка бодря лошадей кнутом, направился по куликовской улице. Уж больно ему хотелось, чтобы сельчане видели, какой он воинственный!
На полпути к Куликово Леонтьич заметил шагавшего впереди рослого мужика в рыжем домотканом армяке. Что-то сильно знакомое показалось ему в немужицкой дородной осанке, в прямой, размеренной походке. Расстояние сокращалось, Леонтьич быстро нагонял пешехода. Когда подъехал совсем вплотную, ахнул. По дороге шагал подпоясанный красным кушаком с огромным тесаком на боку пот — отец Евгений.
— Батюшка! Вы-то куда в таком облачении? — изумился Леонтьич.
— A-а, Юдин, — прогудел отец Евгений, — Ты, никак, в партизаны собрался, голубчик? — глядя на его вооружение и зная его трусоватость, ухмыльнулся священник.
Юдин соскочил с телеги и, не выпуская из рук вожжей, переминался около рослого, богатырского сложения, попа.
— В партизаны, батюшка, в партизаны… Вот только благословления нет вашего. Благословите, батюшка, на ратное дело. — Леонтьич торопливо сдернул с головы картуз и, по-прежнему не выпуская вожжей, прижал руки к груди.
Поп раскатисто захохотал. Леонтьич недоумевающе вскинул глаза.
— Там Данилов тебя благословит, — сказал отец Евгений. — А ты лучше подвези меня до Куликовой.
— Садитесь, батюшка, — засуетился снова Леонтьич. — Правда, не пристало священника везти вместе с овечками, но не обессудьте, батюшка, не бросать же их тут, на полпути, ради вас… — И уже более спокойно спросил — Разрешите полюбопытствовать: далече это вы так снарядились?
