class="p1">Возвращались сумерки и благословение тени, но не для Былых, которые уже слишком постарели. Когда уходило солнце, они скрипели и трещали, ползали по лесному войлоку и свисали с деревьев, как ленивцы. Не было у них ни пещеры, ни простого жилища. Не имели они ни человеческих удовольствий, ни способности создавать и менять то, что их окружало. Все до единого Былые уже позабыли свою цель и подробности своего замысла, так и блуждали по древней чащобе. Но у всех оставалась тоска, и она по-прежнему была связана с людскими поступками.
Их легковесные скелеты из плетеных коралла и меда впитали плотность воды и времени; теперь они наполняли свои неповоротливые тела отчаянием, что оказалось тяжелее кости. Там, где некогда были перья и свет, теперь росли лозы и грубая шершавая кора. Некоторые надели покровы из меха или чешуи, чтобы защитить свои бесконечные жизненные силы.
Их союзы с женщинами происходили тысячи лет назад, резонансный оргазм выбелил их голоса и умение ориентироваться. Те, кто сношался с женщинами, были теми же, кто остался с Адамом – и с теми, кого когда-то звали Наблюдателями. Теперь они устарели, их предназначение и применение поблекли до слухов и боли. Они блуждали, расхищали и наскребывали на жизнь в полной, тотальной материальности. Их стремлением было стать невидимыми, раствориться в тумане и на ветру. Но теперь и это было утеряно. Поручалось же им защищать древо познания, и потому они оставались в лесу, медленно становились его забытой частью.
В прошлые времена некоторые прокрадывались наружу, совершали короткие вороватые вылазки в город. Совсем редкие там и оставались, спали со Слухами – этим именем они нарекли людей и полулюдей после Адама, – чтобы единиться с ними в попытках понять. Их избирали для миссии, отправляли в края, полные Слухов, где возделывались земля и время в насеченных прямых линиях и нарубленных куцых делянках.
Кроме немногих избранных, иным было запрещено заходить на земли Слухов; этот вид нес в себе такую злокачественную заразу и непонимание знания, что шельмовал даже Божье имя. Никто не знал о визитах Былых в Эссенвальд, пока они не вторглись в часовню Пустынных Отцов. Ангелы были достойны жалости или сочувствия, но не такова была натура людей, ставших Слухами, которых сложно винить за соблюдение собственных праведных учений.
Былые проникли в церквушку, чтобы посмотреть на картины. Без сил и инструментов они протирали пятно в стене, стачивая ее ночь за ночью, пока наконец не смогли протиснуться и ползать по чистой тесной тьме. Подобное помещение было вне их понимания; прямые линии и твердые стены смущали их удивлением и страхом. Они были словно насекомые у стеклянного окна – все здесь противоречило законам и форме их существования.
Они крались и порхали через таинственный союз «снаружи» и «внутри». Найдя картины, они застыли. Стояли, всхлипывая, перед рамой и плотной черной иконой, содрогаясь и сотрясаясь в широких лучах мгновения, пока на следующее утро на них не наткнулся молодой священник. Они не обратили внимания на его присутствие, а он не замечал Былых, пока не вошел прямо в них на противоположной стороне церкви. В шоке он выронил ящик восковых огарков и вскрикнул, падая на пол в сквозняке их ухода.
– Как ветер, отец, – трясся он. – Какой-то порывистый ветер, словно тебя толкают на рынке, но только там никого не было.
Он стоял снаружи, на солнце, час спустя, почти нормально дышал и оживленно говорил со старым священником и одним из стражников города. Старик наблюдал за ним пытливо, пока второй с мудрым видом попыхивал изогнутой можжевеловой трубкой. Пока юнец описывал необычайное происшествие этого утра, оно вдруг стало гораздо, гораздо более странным.
Когда перед его глазами появились образы, молодой священник упал, крича и бессмысленно куда-то отползая.
– О Боже, о Иисусе! – трепетал он в страхе. – Это они! Они вернулись!
Успокаивать его пришлось долго. Все это время он испуганно озирался, сжимая руку старого священника с такой силой, что едва не причинял тому боль.
– Это они, отец, я видел их, они были здесь! Бежали на меня. Ужасные создания. О Иисусе, спаси и сохрани!
– Тише, сын мой, тише; с нами Бог.
– Но, отец, это были они, я знаю. Это было все, что я почувствовал утром; как будто мне явилась их зрительная форма из часа ранее. Как это возможно?!
Старик был весьма озабочен, но старался не подавать виду.
– Они уже ушли, они не вернутся, – сказал он, и слова прозвучали так, как будто их уже говорили. – Ответь мне одно, сын мой.
– Да, отец?
– Они боялись?
Молодой человек, мелко перебирая руками, вскарабкался по старику, пока они не встали лицом к лицу.
– Они были в ужасе, – сказал он.
Старик отправил мальчишку домой вместе со стражником и вернулся в часовню. Он не сомневался в том, что там найдет. Он отправился туда, где произошло явление, оглядел скособоченную картину на стене. Посмотрел на пол и, разувшись, принялся осторожно ходить маленькими тихими кружками – словно тихо, но торжественно танцевал в одних поношенных носках. Время от времени он вздрагивал или резко поднимал ногу, словно накалывался на невидимую остроту; на лице мелькали выражения, колеблясь от гримасы до улыбки, – голое окружение как будто слало весточку, которую мог расшифровать только он. Наконец круги свелись к шарканью, и священник интуитивно двинулся через помещение, после чего нашел на боковой стене часовни протертую щель. Обнаружил их точку входа.
Он медленно вернулся к картине, отряхнув носки рукой, прежде чем обуться. Его взгляд поймала перекошенная картина, и он почувствовал желание поправить ее перед уходом. От его прикосновения она стронулась со стены, и он почувствовал, как ее вес падает ему в руки. С испугом он их поднял, чтобы вернуть картину на гвоздь, но она сопротивлялась движению и, когда священник медленно попятился, осталась на месте – в дюйме от стены, незакрепленная.
Хотя инстинкт говорил ему отпрянуть, он уже видывал нечто куда более странное и отказался паниковать. Он взял пыльную нитку на тыльной стороне картины и повесил репродукцию заново – ее вес снова сместился в приемлемые ограничения гравитации. Миг он изучал картину – изображение ангельского воинства на самой почитаемой работе Гюстава Доре. А потом развернулся и ушел в глубоких думах, и иллюстрация осталась вяло висеть у него за спиной.
– Веточки, – сказал старик-священник смотрителю леса. – Веточки и листья. Тропинка из них, от отверстия в стене до места, где они стояли. Все невидимые, а значит, они снова выходили из Ворра.
Сидрус вдумчиво созерцал
