и за свой рассудок, – но не хотел с ними бороться. Усвата была глуповатой испорченной девчонкой, – её лишили невинности в тринадцать лет, – но тридцать шесть часов с ней он запомнил на всю жизнь. Жалость, желание защитить, спасти, и, в то же время, сделать её лучше, – всё это сливалось вместе в его душе. Они подолгу говорили, и Элари с бесконечным терпением растолковывал ей то, чего она не понимала. Он любил её за всё, – за её наивность, за детское восхищение его силой, за то, как она спит в его объятиях, безмятежно улыбаясь во сне...
Непонятно почему, юноша знал, что уже никогда не сможет так любить, – так, чтобы в нем сливалось безотчетное желание защитить женщину и восхищение её наивностью, жалость и желание помочь, сделать лучше. Он ненавидел свое безволие, знал, что предал Иситталу и метался в мучительном раздвоении чувств... подсознательно радуясь, что это целиком поглощает его и отвлекает от мыслей о гибельном будущем.
Он никуда не хотел выходить, он даже решил умереть в своей комнате, решив, что когда в неё вломятся сурами, он твердой рукой пошлет вперед свою Усвату, а потом сам пойдет за нею... взяв столько вражеских жизней, сколько сможет.Когда в дверь начали яростно стучать, он схватился за кинжал, но тут же услышал крик Суру:
– Открой, открой, или я выбью дверь!
Элари подчинился. Файа заглянул в комнату, одним взглядом окинул её, Усвату, уютно лежавшую в его постели, самого Элари, – полуголого, встрепанного, – и усмехнулся. Не презрительно, скорее понимающе, но юношу пронзил вдруг острый стыд. Другие сражались и умирали, когда он занимался... понятно чем.
– Сурами вышли к нашим укреплениям, – спокойно сказал Суру. – Мы их уничтожили, но это был лишь передовой отряд. Основные их силы подойдут через несколько дней, но у нас не будет уже ни минуты покоя. Мы стреляли в них из форта, – пока не вышли все снаряды. Они захватили пристань. Флот ушел на восток... не знаю, сколько ещё он будет в безопасности. Тебя хочет видеть Иситтала. Ты идешь?
По его глазам Элари видел, что если он скажет "нет", его друг просто повернется и уйдет... только навсегда. Любовь к Усвате и долг перед другом сошлись в его душе, паля её мучительным огнем... но стыд пылал ещё жарче – и долг победил.
10.
Иситтала ждала его у заводи, за пределами Садов. Там ничего не изменилось, – так же рушилась с плотины вода, так же ярко сияли огромные окна электростанции. Только теперь лицо любимой стало суровым.
– Сурами было больше двух тысяч, – тихо сказала она. – И вдоль берега они вели несколько кораблей с припасами. Мы сожгли и разбили их из пушек сторожевика, но у сурами тоже были орудия, трофейные. Они подбили наш корабль, мы едва успели снять экипаж, прежде чем он затонул. Потом расстреляли их батарею и лагерь из форта, истратив весь его боезапас. Теперь пулеметы, – самое сильное наше оружие, хотя патронов тоже осталось немного. Когда сурами полезли на стену, мы открыли шлюзы плотины и смыли их в море, как мусор, но вряд ли они вновь попадутся на эту уловку...Сегодня мы не понесли потерь, но в следующий раз всё будет совершенно иначе. Хотя почти вся армия сурами погибла под Байгарой и в дороге, сюда дойдут двенадцать или пятнадцать тысяч. За ними идут ещё несколько тысяч их поселенцев, – а у нас в запасе всего несколько десятков мин и гранат. Сейчас, когда ты знаешь всё это, я спрошу – что ты намерен делать?
Элари задумался. Он знал, что пришло время выбора, – самого главного выбора в его жизни, – и ошибаться нельзя. Он не хотел умирать просто так, – правду говоря, вообще очень не хотел умирать, – а хотел совершить что-то особенное, спасти всех. Внезапно он понял, что нужно сказать. То был уже третий раз в его жизни, когда слова вылетали из его рта, – а он слышал их с удивлением.
– Я пойду в твердыню Унхорга, что в пустыне Темраук. И приведу помощь. Или погибну. Я сказал.
– Я бы назвала тебя трусом, – задумчиво ответила Иситтала, – но вижу, что ты говоришь правду... сейчас. Только никто не ходит по Великой Пустыне зимой. Ты погибнешь, не выполнив обещания, а если и дойдешь – они пошлют тебя назад, даже не выслушав.
– Я постараюсь. Даже если я приведу хоть одного воина, мой путь не будет напрасным.
– Ты их не знаешь, обитателей тайной твердыни, – не знаешь! К тому же, путь займет много дней. Может статься, что спасать будет уже некого.
– Можно будет отомстить.
– Смысл? Если у нас останется меньше пятисот женщин и хотя бы тридцати юношей – мы умрем как народ, умрем медленной смертью. А там их меньше. Я имею в виду женщин. Их там вообще не должно быть, но ночи в пустыне так долги... и скучны... – её глаза вновь приняли странное, задумчиво-мечтательное выражение.
– Я пойду, – повторил Элари. – Я должен это сделать – ради всех нас.
– Иди, – просто сказала она. – Но не один. Ты не знаешь пустыни, – если пойдешь один, то будешь мертв уже на второй день. С тобой пойдет Иккин. Он знает пустыню и знает Унхорг. И знает тебя, что тоже важно.
– Хорошо, – Элари знал, что слова тут уже не нужны.
– Вообще-то, идти надо мне, – сказала Иситтала. – Я жила в Унхорге, я знаю там всё, каждый угол... и многих парней, – она вновь усмехнулась, краем рта. – И там сейчас Атхим Ир, мой прежний любимый, – он бросил цитадель Байгары и пробился в Унхорг, потеряв половину отряда. Они не связаны клятвой и могут пойти с тобой. Я бы хотела узнать, почему Атхим не ушел из столицы сюда, – в конце концов, он мой муж. Но я не могу. Здесь я – словно камень в своде. Уйди я – и всё рухнет.
– Свод в хранилище так и не пробили?
– Нет. Углубились, но не пробили. Нужно ещё несколько дней. Мы применили снаряды по прямому назначению, и я не
