страдают, я вижу их слезы, но я не имею возможности их утешить, и это усиливает мою боль. Я страдаю за себя и за них, мои страдания удваиваются. Для сестры я – единственный брат. Вы можете себе представить, каким ударом был для нее мой арест. Моя невеста хоть и не арестована, но ей предстоят следствие и суд. Некоторое время назад умерла ее мать, ее отец абсолютно слеп, а я, я – в тюрьме… Это настоящая драма!
Иногда я получаю от нее письма. Несмотря на то что она пытается меня утешить, в каждой строке прячутся боль и слезы. Разве это не мука?.. И я, человек с чистой совестью, я могу лишь спрашивать у судьбы: «Почему? Что же я сделал? Что за ужасное преступление, за которое я так расплачиваюсь? Плачу счастьем, плачу собственной жизнью?..»
Но короче! Итак, Вы имеете бледный очерк моего положения, я Вам его описал лишь в некоторых чертах. Можно ли не предаваться мрачным мыслям? Всё это причины, которые вызвали это письмо.
Всё вместе – моя молодость, мои страдания, страдания моей сестры и невесты, мое желание и моральное право продолжать жить, то, что я уже жестоко наказан за мои политические преступления, и то, что Вы, г. Гюго, обладаете таким знаменитым именем и можете многое сделать, заставляет меня просить Вас, г. Гюго, направить прошение нашему Правительству, гг. Министрам Внутренних дел и Юстиции. Я Вас прошу обратиться с убедительной просьбой о моем освобождении из-под стражи, о возвращении мне свободы, которая вернет меня к жизни, об освобождении меня из-под следствия и суда, о разрешении мне жить в Елисаветграде (моем родном городе, где живут мои родные и моя невеста). Я обещаю в будущем быть мирным человеком, не принимать участия в деятельности революционной партии России и воздерживаться от деятельности, направленной против Правительства России. Я стану учиться, я подготовлюсь к прекрасной деятельности, которой привержен, к литературной работе. Если гг. Министры не сочтут все это возможным, я предлагаю другое решение – я обязуюсь навсегда покинуть мою родину, Россию, в указанный срок. Признаюсь, что это было бы для меня очень прискорбно.
Еще прошу Вас, г. Гюго, походатайствовать перед гг. Министрами о моей невесте (Александре Андреевне Сорокиной, г. Елисаветград Херсонской губернии, Россия) и попросить их сжалиться над этой обездоленной барышней, совершенно невинной, и освободить ее от судебного следствия и суда.
Господин Гюго! Я не напрасно обращаю к Вам свою просьбу. Вы – Виктор Гюго, я повторяю, Вы можете войти в мое положение, протянуть мне руку, помочь мне. Я надеюсь, что голос, который к Вам взывает из далекой России, найдет в Вашем лице внимательного слушателя. Спасите меня, г. Гюго.
Извините мне мой плохой французский язык, но надеюсь, что Вы меня поймете.
Ваш читатель и поклонник Александр Карлович Тарковский.
18 февраля 1885.
Россия, Одесса, Одесская тюрьма.
Абрамцево
Почему я люблю Абрамцево? Нет, не сегодняшнюю туристическую усадьбу-музей, а то послевоенное Абрамцево, когда ближайшая станция называлась Пятьдесят седьмой километр, когда не было деревянной лестницы и мостика через овраг. Когда, просыпаясь утром, знаешь, что тебя ждет чудесный летний день.
Надо было пройти сумрачным еловым леском, спуститься по тропке в глубокий овраг, подняться на его противоположный склон. И наверху передохнуть, потому что ехали мы из Москвы всегда нагруженные узлами и сумками.
Мы – это мама, Андрей и я. Мы снимали «дачу» в деревне Мутовки, в пяти километрах – час ходьбы – от станции.
Деревенский дом, ориентир – скотный двор. Правда, скотины в нем не было, колхоз в Мутовках был никудышный. Но зато были коровы у местных, а значит, мы пили молоко. Молоко и черный хлеб. Детство, счастье…
В Мутовках было два особенно привлекательных места – река Воря и абрамцевская усадьба. Я не ошиблась в порядке – узкая извилистая речка была у нас на первом месте.
Купались мы в бочаге, нестрашном и веселом днем, при ярком солнце, темном и таинственном в сумерках, когда стелился туман по болотцам у реки и начинало сильно пахнуть дикой смородиной и крапивой.
Правда, для меня радость от купания кончилась быстро. Андрей захотел научить меня плавать и, следуя известному методу, швырнул меня в речку. Сделать это ему не составило труда – была я маленькая и такая худая, что в то лето меня звали «вымирающий индус». Плавать, правда, я тогда не научилась, но зато еще долго боялась воды.
Возле этого злосчастного бочага был песчаный пляжик, на котором, вытянув стройные ноги, загорала красавица Валя Веденеева, приезжавшая на лето к своей деревенской бабушке. Андрей, конечно же, влюбился в Валю, он всегда влюблялся в самых красивых девушек. «В купальнике черном, на желтом песке» – первая строчка посвященного ей стихотворения, которое Андрей так и не закончил…
Через абрамцевскую усадьбу мы ходили от станции в наши Мутовки. Никаких заборов и сторожей не было, и ее аллеи, церковь, мостик были для нас будничными дорожными приметами, конечно не лишенными очарования.
«Абрамцево – это русская идея», – сказал отец Павел Флоренский. Вряд ли Андрей осознавал тогда всю полноту этой идеи – славянофилы с Аксаковым, Троице-Сергиева лавра, мамонтовский круг.
А разбитые кресты у церкви и изрядно загаженная прохожими васнецовская «избушка на курьих ножках» с надписями, выражающими непривлекательное подсознание их авторов, мало способствовали ее развитию.
Но он мог ощущать прелесть старинного дома с широкой верандой, заросшего пруда, расшатанного бревенчатого мостика, красоту резного шкафа, сделанного погибшим на войне хозяином избы в Мутовках.
Не случайно именно в Абрамцеве Андрея впервые обуяла мания живописи. Наша хозяйка подарила ему этюдник, забытый каким-то прежним дачником, а муж маминой подруги, художник дядя Коля Терпсихоров, дал остальное – палитру, куски загрунтованного холста, не до конца истраченные тюбики с масляными красками.
Какие завораживающие названия – «парижская синяя», «марс коричневый», «сиена натуральная», «киноварь», «земля зеленая»! Тюбики были свинцовые, наполовину выжатые, помятые. Из них Андрей по чуть-чуть выжимал драгоценную краску. И раскладывал он краски на палитре не кое-как, а со смыслом – от теплых к холодным.
Мне дозволялось присутствовать при этом действе, и казалось, что нет ничего красивее этой палитры, которая вмещала в себя все еще не написанные им пейзажи и натюрморты.
Теперь Андрей часами просиживал с этюдником, писал ель, камыши, закат. Потом ему пришла в голову идея написать ночной пейзаж – деревня ночью. В сумерках он уходил из дома, а возвращался, влезал в окно под утро, когда я крепко спала.
Дядя Коля, любивший пошутить, прозвал Андрея Ван Гогом. Мне кажется, что прозвище было метким.
