ногти воткнут. — Сердце, сказали. Вы, ваша милость, пастыря пригласите сюда?
О-о черт, минус пятьдесят золотом. Все-таки мать не нытьем, так иным верным способом влезла в мой кошелек, и не было у меня никаких чувств, кроме досады. Управляющий «Савоя» не виноват, что среди постояльцев вечные должники.
— В доходный дом купца Теренькова пришлете посыльного, заплачу за постой и стол, — рассеянно пробормотала я. Жаль, что все так, матушка, очень жаль, но что посеешь, то и пожнешь, плевать в колодец всегда чревато. — Записи, документы какие остались? Я заберу.
— Да-да, вещи, бумаги, все заберите, ваша милость, — закивал управляющий. — Я коридорного пришлю, все сложит, а тело?
Что ты привязался? Я понятия не имею, куда деть тело до похорон, и однозначно оно не нужно мне в моей квартире. Я нервно махнула рукой, а Демид Кондратьевич цыкнул на старика — «Не приставай к барыне с глупостями».
Мне не нравилось что-то в том, что я видела, но я не могла уразуметь что. Разве…
— Она так и лежала? — спросила я, уловив наконец странное. Оправлено платье, руки сложены ровно, не легла же мать на кровать так сама, в одежде? Даже манжеты на рукавах словно бы только что заботливая горничная расправила. Я коснулась холодной руки — будто дотронулась до манекена, трупное окоченение уже давало о себе знать, но времени с момента смерти прошло немного.
— Да что вы, ваша милость! — всплеснул руками управляющий. — Они, да простит Всевидящая, возле окна все скорчившись были, но раз ваша милость сами спросили!
Он засуетился, задергался, и я, что-то смутно припоминая из прочитанных детективов, выхватила у Демида Кондратьевича свечу и быстро прошла к окну.
Затертые следы испражнений на стенах и шторах я увидела — горничная старалась, но в номере слишком темно. Я подняла свечу выше — похоже, что мать пыталась открыть окно, но на зиму их заделали плотно, чтобы не тратиться на дрова, вот и следы крови. Я повернулась, подошла к столу, осмотрела обед. Неслабо для человека, который даже в этих номерах собирался жить в долг.
— А почему не убрали? — нахмурилась я, управляющий сделал трагический жест, мол, не моя воля, не казните, сначала молвлю.
— Наталья Георгиевна не велели тревожить, — объяснил он и тут насторожился, как охотничья собака. Смотрел он в мою сторону, мне стало не по себе, но мне до конца надо было играть роль не опечаленной дочери — кого удивит после того, как я овдовела? — но дочери озабоченной. — А вот вино, ваша милость, они не заказывали. Не наше вино, да и откуда у нас такое? А чтобы приносил кто, так не было у них никого…
По мне бутылка была обычной. Помня, что отпечатки пальцев тут никто не брал, но оставляя местным ученым шанс на прогресс более ранний, я вытащила платок, обхватила бутылку, поболтала ее. Оставалась еще половина, в бокале — на самом дне.
Мою мать отравили? Я поставила бутылку, подняла руку вверх в каком-то беспомощном жесте, вздохнула.
— Демид Кондратьевич, у вас полицейский доктор есть? Он может определить, отравлено ли вино? Или еда?
— Да что вы, ваша милость! — завопил старикан, городовой властным жестом велел ему заткнуться.
— Есть доктор, Вера Андреевна, как не быть. Ежели кто помирает, к примеру, от аптекарской нерадивости, смотрит. — Я опять вздохнула: лучше бы мать перебрала… или причиной ее смерти стало что-то не криминальное. Не закапываю ли я сейчас сама себя, но у меня нет ни единой причины желать ее гибели, все, что мне предстоит, это непредвиденные немалые траты, и имение, скорее всего, уйдет с молотка. — У него на то цыплят целый выводок.
— Зачем?
— А он цыплятам сыпет, ну или льет, если помирают, стало быть, аптекарь и оплошал… — пожал плечами Демид Кондратьевич, глядя на меня не то с сочувствием, не то с сожалением, и хотела бы я знать почему. Экспертиза достовернее некуда, налей цыпленку сто грамм, он и без яда схлопнет крылышки. — Я заберу бутылку, Вера Андреевна, а ты, старый змей, зови коридорного да собирайся. Не, не, ты помирать мне тут не моги, сперва проясним, отчего у тебя барыня умерла… Куда? Вместе пошли, сбежишь еще!
Демид Кондратьевич вывел за плечо управляющего в коридор, я осталась один на один с мертвой матерью. Не то чтобы я чаяла наладить с ней отношения, нахлебники на шее мне ни к чему, но и смерти я ей не желала, особенно такой.
Кому, черт возьми, нужно было ее убивать, если ее действительно отравили?
Всем наплевать на место преступления, и я прошла к комоду, выдвинула ящики один за другим. Сказать, что мать обосновалась надолго или же тут было принято все вещи раскладывать, я не могла, но ни бумаг, ни заметок, ни записок, ни денег… Все тряпки нужно забрать, а куда девать — разумеется, на продажу. Бесконечно цинично, но я покрою затраты, и то не все.
Пока Демид Кондратьевич где-то шлялся, я переложила немудреные пожитки матери на стулья. Ничего ценного или важного я не нашла, это все разберут и отправят на стерилизацию и в магазин. В ридикюле я обнаружила две золотые монеты и медную мелочь…
Я замерла. У матери не было с собой ридикюля, когда она приезжала ко мне.
Она покинула мой дом с пустыми руками, так кто привез ее ко мне?
Демид Кондратьевич впихнул в номер мальчишку-коридорного, и я обернулась к ним, все еще держа ридикюль.
— Я могу забрать это, Демид Кондратьевич? — уточнила я, на что он нахмурился. Один раз мне уже разрешили, но все мое существо протестовало против уничтожения улик, хотя разум намекал, что все, что может быть использовано против меня, и так будет использовано против меня. — Тут немного денег, а вещи я собрала.
Городовой задумался, посмотрел на труп, я тоже, мальчишка бочком начал пробираться по стенке поближе к комоду и вещам, подальше от покойницы. Да, тело, мне надо его куда-то отправить.
— А тело… Я могу… — как это правильно назвать, явно не «отпевание», хотя ритуал и похож. — У матери есть имение, возможно… пастырь…
Мою сбивчивую речь Демид Кондратьевич понял по-своему.
— Не извольте тревожиться, Вера Андреевна! — гаркнул он так, что я испугалась — разбудит и мертвого. — За пастырем уже послали, в имение так в имение,
