Я зареклась — никакого поклона и никакого камня, но снова мне предстояло через это пройти.
Я вышла в ясную, теплую по-весеннему ночь и замерла, засмотрелась на шалую ветку, нависшую над дорогой, и Демид Кондратьевич деликатно покашлял, возвращая меня к действительности.
Должно быть больно, но мне страшно. Я единственная наследница, и черт знает, чем смерть матери мне грозит. Можно думать, что мне достанутся капиталы, но появятся дополнительные долги. Я могу отказаться от наследства? Я и от мужа ничего, кроме долгов, не получила, и расплачиваться буду не один год даже при том, что сейчас имею весьма неплохой доход.
До номеров «Савой» мы шустро домчали на полицейской коляске, правил которой Демид Кондратьевич. Город где-то спал, где-то буянил, я смотрела на безмятежность и бесчинства равнодушно. Я не спросила благословенную, что бывает за грехи. За мной их числится немало, но мой муж при всех его пороках оказался — где? Непонятно, но неважно! — где и должен и обрел, стервец, покой. Я же живу насыщенной, неугомонной жизнью и не жалею о его смерти, как не жалею о смерти матери, так где грань, за которой меня призовут к ответу? Чем придется заплатить за то, что мне позволено не страдать?
За шикарным названием номеров скрывалась пусть не ночлежка, но явно не место, где я бы и полуголодной нищенкой стала селиться с детьми. Двухэтажное серое здание, перекошенные львы или химеры на фасаде — архитектор так ненавидел людей, животных или выдуманных созданий? У подъезда оттаптывался низенький круглый швейцар, и, судя по заспанному виду, он только ради нас и оторвал задницу от койки.
— Пж-жалте, пж-жалте, — распинался швейцар, изо всех сил стараясь не зевать и угодливо корячась, Демид Кондратьевич его шуганул, и я догадалась: все дело в том, что, как верно заметила моя… теперь уже тоже покойная мать, мое имя красуется по всему городу. Не нужны никакие соцсети, все знают все.
Я еще не отдала долги, а желающих поживиться за мой счет нарисовалась тьма. Счастье, что я по натуре жадная.
— На второй этаж прошу, ваша милость, — к нам подошел пожилой мужчина в пенсне, указал костлявым пальцем на лестницу. — Госпожа Воронина там остановились.
Демид Кондратьевич посматривал на меня с опаской, и мне очень хотелось ему сказать, что я не собираюсь истерить, рвать волосы на себе или на этом симпатичном старичке, бить окна, ломать мебель и вообще каким бы то ни было образом нарушать общественный порядок. Мать не успела завоевать ни мою симпатию, ни тем более любовь, я не испытываю никаких сожалений, потому что сочувствовать всем — и не хватит на самых близких, и так далее, и тому подобное.
Я напросилась в «Савой», чтобы удостовериться или хотя бы успокоить себя: я, Вера Апраксина, ни при чем. Тысяча причин могла привести к смерти молодой еще женщины, тем более в эти недобрые времена.
В номерах бурлила жизнь, и публика здесь селилась безбашенная. Скандалила дамочка, кто-то хохотал, кто-то играл на рояле — я не могла похвастаться музыкальным слухом, но мне захотелось пройтись по номерам, найти того, кто бренчал, и со всей дури хлопнуть его крышкой рояля по пальцам.
Разбилось стекло, раздался восторженный многоголосый вой.
— Гусары-с, — доверительно сообщил старичок. — Не извольте беспокоиться.
— Моя мать тоже принимала кого-то?
Старичок сверкнул пенсне, чуть улыбнулся, но ответил со всей сдержанностью, молодец.
— У нас немало гостей дворянского звания, ваша милость, но сколько я здесь служу, а это без малого пятнадцать лет, сии гости визитов к нам не одобряют.
Витиевато, но доходчиво: ты не будешь выкладывать в интернет фото убогого номера в хостеле. Ноги в пляжных шлепках на фоне моря, а сбоку размыт фильтрами люксовый отель. Дворяне тем более не бахвалились печальным финансовым положением, разве что гусары не в счет вместе с развеселыми дамочками.
— А как скоро она собиралась съехать?
— Не могу знать, ваша милость, но полагаю, как нашли бы деньги за номера, — отозвался управляющий и посмотрел на меня с надеждой. — Пятнадцать серебром за постой за пять дней и двадцать два золотом за стол.
Пять дней? Значит, ко мне мать явилась не сразу, собирала сплетни по щелям, и уже нет сомнений — она приехала меня доить.
— Выходила она куда?
Управляющий помотал головой, Демид Кондратьевич непонимающе поморщился:
— К чему расспросы, Вера Андреевна?
— Я хочу знать, что никто не расстроил мою матушку до того, что она не выдержала, — пояснила я ворчливо, молясь, чтобы ему этого хватило. — Так выходила ли, получала письма?
— Писем не получали, а выходили… — управляющий развел руками, но уверенно кивнул: — Позавчера выезжали с сундучком, я еще спросил, не собираются ли они покинуть номера, но Наталья Георгиевна вскоре вернулись, без сундучка уже. Удрученные они были, это правда, вчера весь день в номере провели, но с утра сегодня приказали хороший завтрак в номер подать, и обед… да сами увидите. Видать, продали, что в сундучке было.
Мы остановились напротив двери, возле которой скучал молоденький полицейский, и я взглянула на Демида Кондратьевича. Он жестом попросил полицейского отойти, а я гнала прочь знакомую панику.
— Когда она выезжала с сундучком? Утром, днем?..
— Под вечер, ваша милость. Темнело уже. А за номера и стол не платили они, нет, ваша милость, — счел нужным добавить управляющий и открыл дверь.
Номер был просторный, но серый и затхлый, а может, мне так показалось из-за того, что шторы были задернуты, а матушка лежала на узкой кровати, будто спала. Я подошла, Демид Кондратьевич взял со стола свечу, зажег, посветил мне.
Губы искусаны до крови, раны свежие, но кровь стерта. Руки ободраны — мать с кем-то сцепилась? Невероятно, но в этом месте все может быть. Волосы встрепаны, но после приглажены, непонятно втройне, действительно очень похоже на драку. Здесь никого не удивят ни вопли, ни крики… Обслуга не почешется, пока кого-нибудь не убьют.
— Доктор были, сказали не по-нашему, — с пиететом проговорил за моей спиной управляющий, а я мысленно отвесила себе такую затрещину, что впрямь покачнулась. Какая же я идиотка, зачем я задавала все эти вопросы при городовом, ведь это от меня мать вернулась в расстроенных чувствах! Или, наоборот, я создала себе алиби? Какое алиби, Вера, сейчас тебе устроят алиби — или на дыбе подвесят, или пару иголок под
