Первым исповеданием Трех кончается «Новая жизнь». — «Часто и недаром упоминалось в повествовании моем (о жизни Беатриче) число Девять; то же число имело и в смерти ее великий смысл».[936] Ибо, «в первый час девятого дня месяца, по счислению Аравийскому, отошла от нас душа ее благороднейшая, а по счислению Сирийскому, — в девятый месяц года; по нашему же счислению, — в тот год, когда девять раз исполнилось число совершенное (десять: 10 х 9=90, — год смерти Беатриче, 1290)… Ибо этим числом (Девятью) была она сама… Три есть корень Девяти… Если же Три, само по себе, производит Девять, и если начало всех чудес — Три: Отец, Сын и Дух Святой, Три в Одном, то Дама эта была сопровождаема числом Девять для того, чтобы показать, что сама она была Девятью — тем чудом, чей корень есть… единая Троица».[937]
В жизни смертной женщины совершается для Данте чудо Пресвятой Троицы. Тут надо выбрать одно из двух: это или кощунство кощунств, ересь ересей, или в этом религиозном опыте Данте заключена какая-то великая, новая, для нас непонятнейшая и неизвестнейшая истина.
«Новая жизнь» кончается первым явлением Трех, а последним — «Комедия».
Когда третий вождь Данте, св. Бернард, после молитвы за него к Пресвятой Деве Марии, так же исчезает, как два первых вождя, Вергилий и Беатриче, Данте остается один, лицом к лицу с Единым в Трех.
Ни слов мне не хватает, чтоб сказать,Ни памяти, чтоб вспомнить то виденье.Как у того, кто чувствует, проснувшись,Лишь смутное в душе волненье сна,Но ничего уже не помнит ясно, —Так у меня почти совсем исчезлоИз памяти то чудное виденье,Но сладость, им рожденная, осталась…О, горний Свет, превосходящий все,Что скудный разум наш постигнуть может,Верни душе моей хотя немногоИз явленного мне, и даруй силу —Того огня хотя бы только искруВекам грядущим передать![938]
Большей власти над человеческим словом, чем Данте, никто не имел; но вот эта власть изменяет ему. Как путник в горах, по мере восхождения на высоты, видит, что кончаются деревья, злаки, мхи, — так видит Данте, что на той высоте, которой он достиг, все человеческие слова кончаются.
Отныне будет речь моя, как смутный лепетСосущего грудь матери, младенца.[939]
Но может быть, лучше всех внятных слов выражает этот младенческий лепет благоговейный ужас и восторг перед Неизреченным Светом.
…Таков был этот Свет,Что, если б от него отвел я очи,То слепотою был бы поражен.Но вынести его я мог тем легче,Чем дольше на него смотрел.О, Благодать Неисчерпаемая, ты далаМне силу так вперить мой взор в тот Свет,Что до конца исполнилось виденье![940]
Тот же свет осиял и Павла на пути в Дамаск и скольких еще святых: можно сказать, что первичный опыт святости и есть явление этого Света. «Блеск ослепляющий, белизна сладчайшая, — вспоминает св. Тереза Испанская. — Солнечный свет перед этим так темен, что и глаза на него открывать не хотелось бы. Разница между этими двумя светами такая же, как между прозрачнейшей, по хрусталю текущей, отражающей солнце, водою — и темнейшей по темной земле под темным небом текущей… Тот Божественный Свет кажется естественным, а солнечный — искусственным. И так внезапно являет его Господь, что если бы надо было только открыть глаза, чтобы увидеть его, мы не успели бы… Я это знаю по многим опытам».[941]
Дантова опыта не знала св. Тереза, но вот эти два опыта совпадают с такою точностью, что совпадение это делает более чем вероятным их подлинность.
…В той бездне изначальной, я увиделВ одной любви соединенным всеРассеянное бесконечно в мире…И понял я, что Бог — простейший Свет……Там, в глубине Субстанции Предвечной,Явились мне три пламеневших кругаОдной величины и трех цветов.Казалось первый отражен вторым,Как радугою — радуга, а третий былКак бы одним огнем, равно дышавшимИз них обоих. О, как тщетно словоПред тем, что мыслью понял я тогда;Как тщетна мысль пред тем, что я увидел!О вечный Свет, себе единосущный,Себя единого в Отце познавший,Собой единым познанный лишь в Сыне,Возлюбленный Собой единым, в Духе!В том круге огненном, что мне сначалаВ Тебе казался светом отраженным, —Когда я пристальней в него вгляделся,Увидел я внутри, — того же цвета,Как самый круг, — наш образ и подобье.
«Наш образ», человеческий, в Боге, есть Лик Христа. Вот когда наконец Данте увидел Его, лицом к лицу: увидел, но все еще не узнал и не понял.
И погрузил в Него я взор мой так,Что был тому геометру подобен,Который ищет квадратуры круга…Я все хотел постигнуть и не мог,Как сочетается тот Образ с кругом,И как в него он вписан, и зачем.Вдруг молнией был поражен мой ум, —Я понял все, но в тот же мигПотухло все в уме изнеможенном.И обращала все мои желанья,Как ровно-движимое колесо,Опять к себе единой та Любовь,Что движет солнце и другие звезды.[942]
Две молнии: эта — в конце жизни, и та, в ее начале, в детской любви к Беатриче.
…В тот день, как в мир она пришла…Я был еще ребенком, но внезапноТакую новую узнал я страсть…Что пал на землю, в сердце пораженный,Как молнией.[943]
Между этими двумя молниями Трех вся жизнь и все творчество Данте.
«Плыл архиерей на корабле по Белому морю и услыхал, что живут на пустынном островке три старца, спасаются, а сами так просты, что и молиться не умеют, как следует. Захотел увидеть их, подплыл к островку, вышел на берег и видит: стоят рядом три старца древних, сединой обросших, — большой, средний и малый, — за руки держатся.
— Как вы Богу молитесь? — спросил архиерей.
И самый древний старец сказал: „Молимся мы так: трое нас, Трое Вас, помилуй нас“. И как только сказал это, подняли все трое глаза к небу и сказали: „Трое Вас, трое нас, — помилуй нас!“
Усмехнулся архиерей: „Это вы про Святую Троицу слышали, да не так вы молитесь“.
И начал их учить молитве Господней. Долго учил, весь день до ночи: старцы были очень беспамятны. Наконец кое-как выучил, сел на корабль и отплыл. Взошел месяц. Стоит архиерей на корме, глядит в море, туда, где островок скрылся. Вгляделся — бегут по морю старцы, корабль догоняют, белеют и блестят их седые бороды. Бегут, рука с рукой держатся; крайние руками машут, остановиться велят. Поравнялись с кораблем и заговорили в один голос:
— Забыли, раб Божий, забыли твое учение… ничего не помним, научи опять!
Перекрестился архиерей и сказал:
— Доходна до Бога и ваша молитва. Не мне вас учить.
И поклонился в ноги старцам».[944]
Трем «великим богам», Кабирам, — Большому, Среднему и Малому, — совершались в незапамятной древности таинства на о. Самофракии, а на о. Крите, в Кносском дворце-лабиринте баснословного царя-бога Миноса, найдены три глиняных столбика, соединенных в подножии; три голубя сидят на них, по одному на каждом, знаменуя сошествие Трех. Второй дворец Кносса, где найдены столбики, построен за пять веков до Троянской войны (около 1600 г.). Вот когда уже люди поклонялись Трем.[945] Просты были, не умели молиться, как следует, и молились, глядя на три столбика: «Трое Вас, трое нас, — помилуй нас!» И погибая в бурных волнах морских, видели, как в блеске молний, тремя белыми чайками, над черною бездною волн, бегут к ним на помощь три Великих Кабира — Три старца.
В Ханаане, у дуба Мамврийского, явился Господь Аврааму:
Он возвел очи и взглянул, и вот Три Мужа стоят перед ним. (Быт. 18, 2.)
И тотчас узнал он Господа, чье имя — Elohim, «Боги»; Три Бога в Одном. Кажется, оттуда, из Ханаана, и произошло имя Кабиров: Kabru, Великие. А имя вавилонское — Ka-ab-rat: Отец Эа, Мать Иштар и Сын Таммуз. Но люди Сенаара знали их уже в довавилонской, шумерийской, почти невообразимой для нас, как бы допотопной, древности.[946] Им поклонялись и предки Египтян, в столь же бездонной древности, додинастической (VII–VIII тысячелетье): Отец Озирис, Мать Изида, Сын Гор.[947]
Едва человек узнал что-то о Боге и поднял глаза к небу, как увидел Трех. А когда родился на земле Человек, знавший Бога так, как никто не знал до Него и после Него, то вся жизнь этого Человека, от минуты, когда люди услышали из отверзшихся над водами Иордана небес глас Отца: «Ты — Сын Мой возлюбленный» (Мк. 1, 11), и Дух сошел на Сына, — до той минуты, когда Иисус Воскресший сказал ученикам последние слова свои на земле:
