— Я знал, что найду вас здесь, — сказал он и велел тотчас собираться в дорогу.
…В Шираз они прибыли после полудня. Сторожевые молча пропустили во дворец племянника бегларбега. Имам-Кули-хан ждал своего любимца, которого называл гордостью рода Ундиладзе. Не тратя времени на расспросы о домашних, он перешел прямо к делу.
— Человека-то к твоему отцу я послал, но надежды на успех у меня нет. Она очень упряма. На днях шах прибывает в Шираз. Я догадываюсь о том, что произойдет, потому-то хочу, чтобы ты поговорил с царицей от имени твоего отца… и от имени ее дочери тоже… поговорил и сегодня же исчез. Наш долг еще раз попытаться ее спасти.
— Где она?
Имам-Кули-хан вызвал слугу:
— Проводи хана к царице, следи, чтобы никто их не подслушивал. Доложи немедленно, если кто-то увидит, как он к ней заходил. Сторожевому, который охраняет ее дверь, сегодня же отсеки голову, ибо эта голова слишком много знает того, чего ей не надобно знать. Знающая все голова в любом дворце должна быть одна-единственная.
Кетеван, лежавшая на тахте, привстала, когда Мураз-хан вошел в келью. Он низко поклонился, попросил прощения за то, что явился незваным, и быстрым взглядом окинул скромное убранство кельи.
Царица не предложила гостю сесть — не хотела никого видеть, ни в ком не нуждалась.
Мураз-хану Кетеван показалась дряхлой, больной старухой, а вовсе не такой мужественной, исполненной силы и мудрости женщиной, как он представлял ее по рассказам отца. Он поспешил изложить свое поручение:
— Отец мой Дауд-хан и дочь твоя Елена-ханум послали меня с поручением к тебе. — Царица устремила на юношу ничего не выражающий взор и не произнесла ни слова. Мураз-хан, ждавший если не восторженного приема, то хотя бы ее пристального внимания, вызванного его сообщением, окончательно сник и посчитал свой приезд напрасным: стоило ли, в самом деле, мчаться сюда сломя голову ради того, чтобы на тебя смотрели как на пустое место! Потому-то он продолжал без всякого энтузиазма: — Очень скоро в Шираз прибудет шах. Отец мой прослышал, что, разгневавшись на Теймураза, он решил выместить зло на тебе, государыня. Отец и дочь твоя Елена просила тебя не давать ему повода для расправы, не упорствовать — принять его веру, иначе тебя ждет пытка, так они велели передать тебе.
Мураз-хан закончил свою короткую речь. Царица молча, не шелохнувшись, сидела на тахте.
В келье стояла могильная тишина. Юный хан вконец растерялся от явной тщетности своих попыток. Растерялся и снова пожалел о зря потраченном времени и бессмысленных переживаниях. Вспомнил и последнюю ночь, и чайхану в караван-сарае… Сидевшая перед ним старуха была похожа не на царицу, а скорее всего на какое-то привидение. На исхудавшем — кожа да кости — теле тряпьем висело черное траурное платье. Бескровное, сморщенное лицо и глядевшие в одну точку глаза делали ее похожей на покойницу.
Мураз-хан переступил с ноги на ногу.
Кетеван внезапно обратила на гостя свой неподвижный взор и негромко, но твердо, как бы повелевая, произнесла:
— Садись.
Это одно-единственное слово точно привело в сознание ошеломленного юношу — он как завороженный подчинился ее повелению… Да, повелению, произнесенному почти шепотом, подобного которому он не слышал даже от отца. В этом единственном слове он ощутил непостижимую сверхчеловеческую силу, цену которой знал еще со времен деда своего Алаверди-хана, при дворе коего здесь, в Ширазе, провел он свое детство и отрочество.
Царица отвернулась, стала глядеть в окно.
— Ты зря старался, сын мой. Зря старались и дочь моя, и… мой зять, — ей трудно далось это слово «зять», но продолжала она твердо. — Я не для того сюда приехала, не затем загубила двух внуков, которые были светом очей моих, чтобы принять вашу веру и предать мой народ… Нет! Уже год прошел с тех пор, как рядом с незабвенным Александром моим схоронила я мою вторую радость — Левана. И меня там же должен похоронить твой дядя, если я вообще буду удостоена погребения… Ты молод, и дай тебе бог долгой жизни… Передай отцу и дочери моей мои последние слова: в юности пожалована была мне судьба царицы Грузии. И в старости я не изменю своему долгу перед родиной и народом моим. Мукой моей и моей смертью возвысится народный дух на века, и ради возвышения народа моего я готова на жертву любую. Не предам внуков моих, за чьи страдания я в ответе полном. С радостью приму любую пытку, ибо лишь ею смогу оплатить свой материнский долг перед погибшими царевичами и Грузией моей, для которой не смогла сберечь двух достойнейших сыновей. Отцу своему скажи, передай этому доброму человеку, чтобы он поворачивался к родине лицом, ибо только его соотечественники и будут поминать имя его и род ваш, неверным же вы не нужны. Лучше жизнь отдать в страданиях за родину, чем предаваться блаженству на чужбине. Это мой материнский наказ им, и тебе тоже. — Царица умолкла на мгновение, потом продолжала: — А теперь ступай с миром, положи конец тревоге дяди твоего. Грузия много жертв приняла, много жертв еще примет, примет и мою душу. Плоть и кровь наследников моих, принесенные на алтарь отечества, сослужит добрую службу для будущих поколений. Добро нельзя завоевать без жертв, без жертв не объединится, не окрепнет наша истерзанная, разорванная на куски страна. Сегодня я хочу принести эту жертву, ибо на другую у меня не достанет сил. Мне даровано судьбой стать матерью отчизны, и я до конца выполню свой долг. Чужую веру принять мне уже предлагали. Долго уговаривали меня католики-миссионеры, монахи-августинцы… Но я от своей веры не отрекусь, ибо грузинкой родилась, грузим рожала и грузинкой уйду из этого мира, ибо наш сильный дух и наша православная вера для меня и моего народа одно-единое, неделимая основа основ будущего счастья отчизны нашей.
Голос царицы, сила ее слов, неколебимая стойкость и воля произвели на Мураз-хана такое впечатление, что он как подкошенный упал перед ней на колени и почтительно приник губами к ее иссохшим рукам.
Кетеван по-матерински положила свою руку на его голову, затем правой же рукой провела по щеке, подняла за подбородок опущенное лицо, заглянула в глаза. Взор царицы проник в самую глубину сердца юного хана.
— Глаза у тебя грузинские и душа, значит, грузинская, ибо глаза — зеркало души. Будь верным сыном отчизны твоей, сын мой! Оторвавшийся от родины человек нигде и никогда не будет знать настоящего человеческого счастья. Дочери же моей скажи, пусть передаст Теймуразу, чтобы он не оставлял нас здесь: всех троих пусть перенесет в Алаверди, тайком, с помощью отца твоего и дяди. Пусть и меня похоронит рядом с внуками и их матерью. Пусть положит царевичей между мной и матерью их… А теперь ступай, наслаждайся жизнью и молодостью своей в этом сложном, но прекрасном мире…
Кетеван перекрестила юношу. По лицу его стекали слезы. Ему хотелось зарыдать в голос, но он сдержался и снова приник губами к руке старой женщины, в которой вдруг, сам рано осиротевший, увидел мать. Кетеван как родного сына прижала юношу к иссохшей груди. И его вдруг захлестнула неудержимая жажда неизведанной в детстве материнской ласки.
Оросив слезами и покрыв поцелуями эти многострадальные материнские руки, Мураз-хан, как безумный, выбежал из кельи, сумрачной даже при дневном свете.
* * *
Имам-Кули-хан с подобающими почестями встречал шаха Аббаса.
Весь Шираз высыпал на улицы. Караван-сарай и базар опустели — и купцы, и горожане с нетерпением ждали прибытия великого шаха, уподобленного всевышнему аллаху.
Верхом на белом коне въехал в Шираз краснобородый старец. Глаза его сохраняли юношеский блеск, и в седле он держался по-прежнему ловко, спина, однако, была согнута дугой, как у горбуна, — годы сломили даже всемогущего повелителя Вселенной, как он величался на земле своей. Справа от него ехал на вороном коне Имам-Кули-хан, повадкой и статью явно затмевавший шаха. Те подданные, которые видели впервые их обоих, за шаха принимали рослого, не старого еще бегларбега.
Праздной и любопытной толпе не было дела до дум, тайных замыслов и намерений шаха, они встречали его появление, распластавшись по земле, величали его земным аллахом и готовы были отдать за него жизнь, хотя жизнь каждого из них ровным счетом ничего не значила для Аббаса. Но преданные ему и аллаху подданные благоговейно преклонялись перед ним.
Шах спешился, как только въехал в ворота дворцового сада, расправил колени, затекшие от долгой езды, бодрым, быстрым шагом прошел по аллее и резво поднялся по лестнице, ведущей на просторный балкон. Скользнув взглядом по роскошно накрытому столу, сначала пожелал посетить баню и лишь потом приняться за еду.
После бани, утолив голод, Аббас повернулся к Имам-Кули-хану и спросил о царице Кетеван.
Услышав о смерти обоих царевичей, с сожалением покачал головой, хотя в этом сожалении было больше притворства, чем человеческой скорби:
