— Да свершится воля божья! — произнес Теймураз задыхающимся голосом, воздевая руки к небу и падая на колени.
Хорешан, стоявшая неподалеку, кинулась к мужу, но все же не осмелилась прикоснуться к нему, охваченному отчаянием. В зале воцарилась гнетущая тишина, слышно было лишь тяжелое дыхание павшего ниц Теймураза, плечи которого едва заметно вздрагивали от сдерживаемых рыданий.
Собравшись с силами, Теймураз поднялся, но выпрямиться так и не смог, внимательно взглянул на католиков и велел придворному Иасе позаботиться о священниках.
Кровь снова прилила к щекам Хорешан, вернулся румянец. Она тоже пришла в себя, увидев, что Теймураз сумел перевести дух.
Четыре дня провели в Гори католические миссионеры.
Четыре дня сидел безмолвный Теймураз над черепом матери своей, не принимая ни пищи, ни питья.
— В муках она родила меня, в муках вырастила, в муках возвела на престол, в муках же и простилась с этим миром, — сказал царь жене. — Я уединюсь, запрусь и буду скорбеть четыре дня — один день посвящаю Александру, один — Левану, один день буду беседовать только с родительницей моей, а один посвящу матери всех грузин.
Царь, сам немало выстрадавший за страну и народ, не имел права долго предаваться скорби.
На пятый день он призвал к себе католиков, слуги поднесли им блюдо, наполненное серебром и золотом, — дар царской признательности.
Они наотрез отказались.
— Мать твоя, государь, собою пожертвовала во имя веры и господа; мы тоже — служители веры и господа, — сказал отец Амброзио дон Анжос. — Эти сокровища мы жертвуем грузинской церкви во имя святой Кетеван. Нам же дай немного еды на дорогу и отряди с нами проводника, чтобы мы побыстрее достигли Исфагана, ибо шах Аббас скоро отправится в мир иной, а нас призывают наш долг и многочисленные заботы. Ты же, государь, управляй своей страной во славу Христову!
Теймураз и прежде слышал о недомогании Аббаса. Теперь он подробно расспросил обо всем святых отцов, осведомился, кто, но их мнению, будет наследником шаха. Святые отцы могли поделиться с царем лишь своими предположениями, которые сами по себе указывали на достаточную осведомленность в мирских делах этих богослужителей.
Теймураз четыре дня объявил днями скорби и траура, но и после заперся в Горис-цихе, в своей келье. К столу не выходил, слуг, приносивших еду, к себе не впускал.
Хорешан знала, что в самые тяжелые минуты Теймураз искал уединения, брался за гусиное перо. Поэтому лишь на исходе шестого дня она осмелилась робко переступить порог его кельи.
— Все скорбишь?
Теймураз не ответил. Истолковав молчание как разрешение нарушить его затворничество, Хорешан подошла к тахте и села.
Теймураз аккуратно собрал разбросанные по столу листки, уселся рядом с ней и начал негромко читать. Хорешан часто случалось быть первым слушателем и судьей его стихов.
— Мученичество царицы Кетеван, — начал он с названия свое новое стихотворение.
Стихи были сложены ладно, в них горели душа и разум автора, каждое слово приобретало свою значимость, дышало лаской сыновней и мудростью государственной.
Слушая внимательно мужа, Хорешан то и дело всхлипывала, тщетно стараясь сдержать свое волнение.
Особо тяжела была концовка.
Завершив чтение, Теймураз вздохнул, взял кувшин с водой и без передышки осушил его, затем тщательно вытер усы платком, расшитым матерью накануне отъезда в Исфаган.
— Датуне ты это тоже прочтешь? — спросила Хорешан, хотя прекрасно знала, что он сына к творениям своим не допускал.
Теймураз нахмурился.
— Датуне не до стихов… Да и ни к чему это… Стихи человека приучают к печали. Печалей хватит ему и в старости. Склонность к стихотворству в нашем роду переходит по наследству — перекладывал же мой отец «Калилу и Димиу» на грузинский!.. Саакадзе в одном действительно был прав: царь и стихи… А впрочем, кто знает!
— Нет, государь мой, если управление страной — главное и первейшее государственное дело, то писание стихов — человеческая печаль и забота об этом же деле или долге. Посвятив оду святой Кетеван, ты оставляешь детям, внукам, правнукам — всем потомкам нашим — бесценную жемчужину преданности вере и отчизне. Труды надо продолжать трудами, битвы — битвами, и я буду безмерно счастлива, если Датуна, подражая отцу и деду, окажется и в поэзии достойным наследником.
— Тяжек царский удел! Светлая память ушедшим из жизни, аминь!
* * *
На исходе января тысяча шестьсот двадцать девятого года скончался шах Аббас Первый.
Исфаган погрузился в скорбь, между наследниками шаха началась борьба за престол.
Прибывший в Исфаган ширазский бегларбег долго не задерживался здесь — ни возраст, ни личные стремления не тянули его к участию в дворцовых интригах. Время и обстоятельства, как он считал, сами по себе должны были показать, кто займет опустевший престол, кто из многочисленных претендентов одержит верх ловкостью и коварством.
По примеру старшего брата и Дауд-хан поспешил покинуть Исфаган. Однако младшего Ундиладзе гнали из столицы совсем другие заботы. Бегларбег Карабаха, вернувшись из Исфагана, в своих владениях тоже долго не задерживался. Тайно отправив гонцов к Теймуразу, находившемуся в Гори, он попросил о немедленной встрече с ним, настоятельно пожелав при этом держать просьбу в строжайшем секрете.
Встречу назначили в Саингило, в Азнаури, неподалеку от монастырского города Локарто.
За день до названного срока сын Давида Джандиери Ношреван проводил царя на могилу своего отца.
Теймураз молча остановился у могильной плиты, обнажил голову и трижды перекрестился.
— Со смертью Давида я потерял правую руку, сын мой… Скажи мне, почему вы не пожелали похоронить его в Алаверди, на родовом кладбище Багратиони?
— Мать встречала нас у Гомбори. Царь, мол, не будет гневаться на нас, сказала она, если я оставлю покойного мужа и вашего отца возле себя. В уходе за могилой я найду утешение своему горю… Мы ничего не могли с ней поделать. И потом, похоронив отца в Алаверди, мы разлучались бы с ним навеки, мы и это учли по совету матери. Ведь никто не превратил бы кладбище Багратиони в усыпальницу рода Джандиери!
Охваченные весенним цветением, пышные кроны орехов-великанов зеленым сводом смыкались над последним приютом одноглазого богатыря. Тронутая легким дуновением весеннего ветерка, шелестела-шепталась молодая листва, ведя неторопливый сказ о подвигах верного сына родины, сказ, каждое слово которого должно было упасть на благодатную почву и передаваться бережно из поколения в поколение. Но, увы, развеянные ветром по нашей древней земле повести о славных делах великих предков не всегда попадают на страницы истории, столь бережно писанные кровью и слезой незабвенных отцов и дедов.
Об этом думал Теймураз, царь-поэт, глядя на тяжелую могильную плиту, венчавшую последнее прибежище неутомимого участника многих битв и сражений за счастье родины. «Вспомнят ли потомки о делах твоих, скажут ли слово, достойное тебя, мой одноглазый богатырь? Окажут ли почести, которые ты заслужил умом и сердцем своим, грядущие поколения отчизны твоей?»
…Теймураз встретился с Даун-ханом в доме Давида Джандиери. «Если в доме старого Давида я приму Давида нового, приму как брата, может, проникнется он той же преданностью мне и отчизне моей, что и прежний хозяин этого очага», — подумал он.
После ужина они остались вдвоем.
— Издох наконец старый лис, околел волк ненасытный, — негромко проговорил Дауд-хан. — Теперь уж насмерть перегрызутся его достойные отпрыски.
— Хоть и был он безжалостным палачом, но Грузию все же уничтожить не смог! Большой урон нанес нам, неисчислимый. Со времен монгольских набегов никто так не разорял Картли и Кахети, особенно Кахети. Кизилбашей с османами, которые готовы сожрать друг друга, объединяет одно-единственное стремление — стереть Грузию с лица земли. Но с этим змеем ни один султан в сравнение не шел. Он был самым заклятым врагом родины нашей — врагом предков наших и потомков, его целью было — переродить или вовсе истребить наш народ, и на этом пути главной преградой оказалась моя мать, царица Кетеван, потому-то он уничтожил ее… Но переродить или уничтожить грузин он не смог, и наследники его не смогут добиться этого, пока я и мои отпрыски живы.
— Воистину велико было зло, причиненное шахом Аббасом Грузии, — продолжил мысль Теймураза Дауд-хан, — урон нанесен непоправимый, бедствия бесчисленны, хотя самой главной, первейшей цели своей Аббас все-таки не достиг: Грузия осталась Грузией благодаря упорству Кетеван и твоему, Теймураз, героизму Саакадзе, самоотверженности тысяч безымянных воинов… Более того, если бы не глубокий ум шаха, не его бесподобная прозорливость и необыкновенное чутье, ты, Теймураз, несомненно преуспел бы в возвышении Картли и Кахети, в благородном деле объединения Грузии, но, как верно заметил Саакадзе, трудное время выпало на твою долю, Теймураз, ибо правителя, равного шаху Аббасу, у кизилбашей не было и не будет.
