чем отправиться спать, словом, показная сыновья неблагодарность дала ей предлог – а также дала толчок и нужную смелость – покончить со всем этим. По сути, потребовалось немного – прыгнуть в пустоту, – чтобы избавиться от неотступных мыслей о поражении и вывести своего удрученного отпрыска из убийственного домашнего
cul-de-sac[65]. Конечно, если все так и было на самом деле.
– Тем не менее, полагаю, ты не должен взваливать на себя вину, – сказал он, вновь проявляя поразительные телепатические способности. – Мы же здесь не для того, чтобы решать, кто прав и кто виноват, верно?
Вот именно, я уже начал терять терпение. Я до сих пор так и не понял, зачем мы здесь и о чем беседуем.
– Я понимаю, что ты устал, растерян, что у тебя больше нет сил, но уверяю тебя: это поможет.
– Поможет чему?
– Все прояснить. Не знаю, как ты, а мы до сих пор ничегошеньки не поняли.
– Что нужно понять?
– Ну, например, как твой отец оказался дома в три часа ночи. Ты говорил, что они разошлись, что у них напряженные, испортившиеся отношения, что он больше не живет с вами… Тогда почему он был в квартире?
Поняв, что собеседник чрезвычайно некрасиво пользуется всяким моим откровением, я решил спрятаться за невозмутимым no comment.
– Поэтому важно знать, о чем вы сегодня говорили, в каком он был состоянии.
Я был не настолько растерян, не настолько смущен и не настолько глуп, чтобы не догадаться: между эмоциональным состоянием отца в тот день и физическим состоянием мамы в эту минуту существовала причинно-следственная связь. Именно это мешало мне сообщить любопытной вороне в штатском однозначно компрометирующие сведения. Не то чтобы я хотел защитить возможного убийцу. Я только просил не возлагать на меня груз, который со временем мог меня раздавить. Не я должен был обвинять или обелять отца. Вообще-то так меня воспитали. Семья (особенно мама) научили меня вести себя как мафиози. Держи язык за зубами, а потом будет видно…
– Я не понимаю, о чем вы, – попытался выкрутиться я.
Тогда он спросил:
– Он был пьян? – И впервые взглянул мне прямо в глаза. Он вел себя так, будто не сомневался: чтобы прочесть твои мысли, достаточно не сводить с тебя глаз.
Я ответил, что точно не знаю. Затем, продолжая лгать, объяснил, что не знаю, как выглядят пьяные: я в своей жизни их не видел.
– От него пахло не как обычно?
– От него пахло папой.
– Странно, – заметил он с сарказмом. – У него в крови больше алкоголя, чем в состоянии вынести нормальный человек! Мы сделали тест. Удивительно, как он еще стоял на ногах. Черт возьми, твой отец – крепкий мужчина.
Вдруг я осознал, что уже некоторое время не думаю о нем. Я как будто отправил его в зону мозга, отвечающую за абстрактные, виртуальные, условные идеи. Или как будто моя фантазия, ослепленная постоянными вспышками, которые, вероятно, доносились из операционной, где мамино тело боролось за жизнь, не могла нарисовать столь же светлый фон для отца.
Возможно, и он где-то здесь, его тоже держат против воли в этом массивном, разветвленном здании. Возможно, его тоже подвергают допросу с пристрастием, замаскированному под невинную беседу. Я гадал, насколько ему тяжело жить новой жизнью – жизнью главного подозреваемого. Прошу прощения, но в то время мои юридические познания, неизбежно испорченные голливудскими фильмами, самое большее позволяли отличить оболганного невиновного от настоящего коварного преступника: манихейская диалектика, которая, если задуматься, вряд ли годилась для нашего случая, в котором было столько оттенков и столько неоднозначного.
– Алкоголь – это опасный зверь. А твой отец был пьян в стельку. Скажи по крайней мере, показался ли он тебе опасным?
Да нет, нет, запротестовал я изо всех сил. Он никому не угрожал. Он только плохо соображал, нес какую-то ерунду. Вот и все.
– Ага, значит, ты это признаешь.
– Что?
– Что он был не в себе, что у него поехала крыша.
– Ничего я не признаю.
– Ну как же, ты ведь только сказал: он плохо соображал, нес ерунду. Даже подумать страшно. Ты что, такой здоровый, сильный мужчина – и пьяный в стельку… Ну да, похоже, он сорвался с тормозов.
– Ничего подобного. Он просто плохо соображал. Я же вам говорил. Мы съели по мороженому, он был в порядке.
– До такой степени, что не удержал его в руках?
– Со всеми случается. С вами так не бывало?
– Конечно, мы все бываем неловкими, однако при таком содержании алкоголя в крови это куда вероятнее, – сказал он, доставая из проклятой папки какую-то бумагу и бросая ее на стол с видом человека, который только что сорвал банк. С таким же видом мама по окончании наших скоротечных партий шептала: шах и мат.
– А теперь, – его голос звучал серьезно, твердо, без иронии, – теперь ты должен нам рассказать, что ты видел.
– Когда?
– Сегодня ночью, до того, как приехали мы. Что ты видел и слышал?
– Ничего, – сказал я, зная, что это одновременно и правда и ложь.
Он фыркнул и сурово взглянул на стопку бумаг из папки. Полистал, заглянул в некоторые, затем объяснил:
– Нас вызвали соседи незадолго до происшествия. Насколько можно судить, из вашей квартиры доносился громкий шум: крики, звук бьющейся посуды и тому подобное. Ты правда хочешь нас убедить, что ничего не слышал?
В последние минуты он заменил более свойское первое лицо единственного числа более холодным множественным числом. Как будто, устав говорить от себя, выступал от имени неопределенного множества лиц. Теперь, спустя много лет, я по-прежнему спрашиваю себя: связана ли перемена интонации моего собеседника с тем, что меня вдруг охватило острое желание оправдаться – настоятельное, непреодолимое, словно приступ кашля.
– Я ничего не видел… я ничего не знаю… – бурчал я, словно разговаривая сам с собой. Забавно, ведь меня никто не обвинял.
– Конечно, нет, – ответил он. Голос опять зазвучал сдержанно, вселяя уверенность. В отличие от глаз, в которых все ярче горел победный огонь. Должно быть, он чувствовал себя генералом, который, проиграв мелкую битву, уже держит в руках победу и топчет врага. – Более того, если уж быть до конца честным, ты – жертва. Невинная жертва. Ты хочешь защитить отца, это нормально. Но его не надо защищать, ему надо помочь. А помочь ему можешь ты один. Помочь – значит рассказать, что случилось, ничего не упустив, сделать так, чтобы самая жестокая правда вышла наружу. Что ни говори, а правда еще никому не причиняла зла. – Прежде чем пойти в последнюю атаку, он взял небольшую
