торт.
Увидев толпу народа с полными тарелками, я вспомнил слова, которые дядя Джанни сказал во время нашей первой встречи: “Вот что значит быть евреем”. Он произнес их перед таким же накрытым столом, но лишь теперь до меня окончательно дошел их смысл. Он имел в виду не просто гастрономическое наслаждение. Все едят, все любят поесть, не только Сачердоти. И дядя отнюдь не воспевал пиршественное веселье, чьи сладчайшие плоды я вкусил во время пребывания в Нью-Йорке. Он имел в виду совсем другое. То, что заставляло их набивать пузо и тем временем рассказывать друг другу смешные истории и непринужденно обсуждать налоговую политику нового правительства левых центристов. Словом, жизнь: спонтанную, пульсирующую, как ей и полагалось. Все они, каждый по-своему, были наполнены ею до краев. Забавно и вместе с тем поучительно то, что это стало еще заметнее в день похорон. И не каких-нибудь, а похорон моей матери. Очевидно, у этих людей были свои счеты со смертью. Аппетит представлял собой один из способов экзорцизма, как гедонизм или секс. Кто знает, возможно, в душе всякого хорошего еврея, не очень-то верящего в загробную жизнь, таится подозрение, что земная жизнь – единственный шанс отвоевать себе немного рая. Судя по всему, бессчетными удовольствиями Ханаана следует пользоваться, пока есть время. Впрочем, столь же безнравственный эмоциональный прагматизм отчаянно подталкивал меня к Франческе.
С начала траурной церемонии она еще ни разу со мной не заговорила. Зная ее, я предполагал, что она способна заметно драматизировать историю, которая мало ее касалась и за которой она наблюдала издалека.
Можно было ожидать, что понесенная огромная потеря если и не изменит, то ослабит связывающие меня с Франческой пылкие чувства. Ничего подобного. В каком-то смысле она их, к сожалению, лишь подстегнула. Я надеялся, что Франческа навестит меня в Тоскане. А она даже не позвонила. Ее молчание имело ясный смысл. Но какой?
Выйдя из столовой с тарелкой, которую я зачем-то наполнил, я увидел, что Франческа сидит в кресле у выхода на террасу. Как и Леоне, она была в темных очках, но в отличие от брата не сочла нужным их снять. Ее лицо, как всегда, отличалось благородной, немного восточной бледностью. Словом, это была она – королева каникул для интровертов, не любящих покидать насиженное место. Немного растерянная, красивая как никогда, Франческа была в темных брюках и белой блузке, нога в узкой туфельке-балеринке нервно покачивалась. Она сосредоточенно помешивала кофе ложечкой. Увидев ее, я подумал, что за лето она повзрослела.
Не дав мне и рта раскрыть, она поднялась меня обнять. Меня всегда поражала острота обоняния; и сегодня, пока я пишу эти строки, обоняние остается у меня самым острым и сентиментальным чувством. Меня буквально сбил с ног аромат, который я, разумеется, не забыл. Жаль, что к нему примешивалась и даже заглушала его новая нотка. Резкий запах, к которому я с годами привыкну: так пахнут женские слезы – остро, неприятно, волнующе.
– Нам надо поговорить, – заявила она.
Действительно, после нью-йоркской ночи я с ней не общался – перекинулся парой ничего не значащих фраз на следующий день да скомканно попрощался в аэропорту. Я подумал, что она решила воспользоваться случаем и обсудить то, что случилось тогда и о чем она упорно не желала говорить при более подходящих обстоятельствах, – подобное безрассудство было бы вполне в ее духе.
Я проследовал за ней в спальню. Менее просторная, чем комната брата, она выглядела обжитой, уютной и во всем отражавшей вкусы хозяйки. Я заметил афишу “Метрополиса” Фрица Ланга над изголовьем кровати. Письменный стол и висящие над ним полки ломились от книг. Их слишком много, подумал я. Мне столько за всю жизнь не прочитать. Не этим ли объясняется странность Франчески, ее проклятая непредсказуемость или, по крайней мере, моя неспособность ее понять. Хотя мне было суждено зарабатывать на хлеб литературой, боюсь, с того дня я стал испытывать неприязнь к книжным магазинам и библиотекам, которая до сих пор не прошла. Вместе с тем, хотя я, возможно, себе противоречу, в то мгновение у меня зародилась мысль, от которой я, увы, так и не избавился: в природе и даже в целом мире нет ничего сексуальнее книжек, тесно стоящих на деревянной полке в ожидании, что кто-то их возжелает.
– Как тебе у дяди? – спросила она; тон был взволнованный и участливый.
– Неплохой вид из окна. – Я ушел от ответа. Действительно, из окна ее комнаты открывался тот же изумительный вид, что и из гостиной.
– Это да, – согласилась она. – Я такого подарка не заслуживаю. Впрочем, я мало чего заслуживаю.
Я решил, что, возможно, покаянные признания – способ заговорить о нас, выражение запоздалого сочувствия моему горю или неловкий способ извиниться за то, что она долго обделяла меня вниманием.
– Никто ничего не заслуживает, – ответил я, полагая, что так будет умнее всего.
– Ты прав. Никто ничего не заслуживает.
– А я всегда прав.
Откуда вылезло это непристойное бахвальство? Видимо, подобный тон казался мне очень светским, взрослым, мужским, хотя он был просто глупым.
Я понял, насколько Франческа отличается от всех остальных – насколько она прямодушна и до легкомыслия лишена тормозов, – когда она спросила об отце. Давно уже никто не решался упомянуть о нем в моем присутствии. Очевидно, остракизм, связанный с тюремным заключением, казался недостаточным, чтобы все было по справедливости, требовалось damnatio memoriae. Дядя Джанни, когда избежать упоминания отца было невозможно, называл его “этот синьор” – тем же брезгливым и презрительным тоном он обличал политиков-демохристиан, к которым испытывал неизменное отвращение. А я-то надеялся, что он возьмется защищать отца pro bono[71]. Какая глупость. Зачем помогать обвиняемому в убийстве любимой племянницы? Наоборот: как сказал дядя, он выступит в роли истца на суде, который непременно кончится суровым приговором. Хотя я не понимал юридический язык, одно было ясно: поначалу дядины намерения показались мне противоположными намерениям человека, который меня допрашивал, на самом же деле между ними почти не было разницы. Будь их воля, они бы оставили отца за решеткой до конца его дней.
Франческа спросила, навещаю ли я отца. Как объяснить ей, что я этого пока не сделал и не собирался исправлять оплошность? Мне было немного стыдно. Я до конца не понимал сам себя. Часто, особенно ночами, я слышал голос мамы, которая, как когда-то, просила пойти поздороваться с отцом. “Не вредничай, – говорила она так, как сказала бы, будь она жива. – Для него это важно”. В прошлом единственным способом заставить ее замолчать было уступить ее просьбам.
