те перевернули ситуацию – не является ли его донос попыткой очернить честных советских ученых?
Теперь уже начальника заставили писать объяснительную. В результате ему объявили выговор, а наше сотрудничество с итальянцами продолжилось. Однако им пришлось замереть в ожидании решения проблемы на полгода – ровно столько им отвечали, что их визит в СССР пока нежелателен. На время разбирательства им просто отказывали в какой-либо информации. Пираджино оказался в дурацком положении – эксперимент в ЦЕРН был принят, а коллаборатор, предложивший основную идею, молчит и непонятно, собирается ли продолжить сотрудничество.
История очень нетипичная. Г. Пираджино [168] считает, что ее благополучный исход стал возможным только благодаря Бруно. Я точно не знаю всех перипетий, но думаю, что Бруно действительно принял самое активное участие в нашем спасении. Я был свидетелем его жесткого разговора с В. П. Джелеповым. Больше Бруно в таком разъяренном состоянии я никогда не видел. Сейчас им поставили общий памятник: Бруно с велосипедом разговаривает с Джелеповым, держащим портфельчик. Идея памятника хорошая, но я не думаю, что их отношения были ровными и идеальными.
Рис. 59-2. Памятник Б. М. Понтекорво и В. П. Джелепову в Дубне (скульптор Д. Ярмин, фото Н. Рязанцевой).
60. Прозрение
В 1990 г. Понтекорво выступал в Турине с публичной лекцией о Ферми и работе его группы. Рассказывал и о своем личном опыте, о судьбоносном выборе [163]:
«Прежде всего я должен объяснить себе, почему мне тогда так не хватало логики. Сегодня этот выбор кажется мне смешным. Прошло ровно сорок лет. Если здоровье позволит, я напишу длинную статью, чтобы подытожить этот опыт».
К сожалению, не сложилось – «длинную статью» Бруно не написал, но в целом его высказывания в последние годы были вполне определенны. Он много раз говорил о своем состоянии как о кризисе истинно верующего. Так, Джилло Понтекорво вспоминал [171], что между ним и Бруно были жаркие споры. Джилло не нравилось, что происходило в Советском Союзе. Он вышел из коммунистической партии Италии еще после событий в Будапеште 1956 г. Бруно утверждал, что все это детали, главное – чтобы линия развития страны была социалистической. Однако через несколько лет он признался Джилло:
«Вот удивительно, как такой человек, как я, при моей профессии, которая требует исключительного рационализма, в течение многих лет жизни руководствовался принципами, которые кроме как религиозными назвать нельзя».
В 1992 г. Бруно дал интервью журналисту английской газеты Independent Чарльзу Ричардсу [172]. Тот написал:
«Для вынесения вердикта о жизни Бруно Понтекорво, возможно, нет лучшего судьи, чем его брат Джилло, режиссер, получивший международное признание за фильм “Битва при Алжире”. “Случай с Бруно очень прост, – сказал он мне. – Забудьте всю ложь, сказанную об этом. Мы жили в период больших перемен. Была целая вера в построение города будущего. Вера была почти иррациональной, но ее придерживалось целое поколение людей, прежде всего интеллектуалов…У него (Бруно) была эта религия, это чувство, что капитализм равносилен войне, периодическим кризисам и расизму. Все это нужно было свергнуть, чтобы идти в новый мир. Они были как первые христиане, которые верили во что-то прекрасное, чего не было на самом деле. Мы сделали ставку на то, что оказалось ложным. Это все равно что выйти из окна и надеяться спуститься медленно, не выбирая скучный путь по лестнице или лифту. Мы проигнорировали закон гравитации”».
Однако надо четко понимать, что в эпоху перестройки и гласности очень многие истинные коммунисты испытывали такой же кризис веры. Сама жизнь раз за разом показывала несоответствие коммунистических принципов и советской реальности. Поэтому надо очень осторожно воспринимать признания Бруно. Его старший сын Джиль в недавнем интервью [173] сказал следующее:
«Сейчас довольно часто цитируют слова отца: какой я был дурак! Однако понимают их совсем не в том смысле. Он не имел в виду, что ошибался. Он имел в виду, что полностью изменилась жизнь вокруг. Многие это понимают как то, что он понял, что коммунисты – идиоты, а капиталисты – умные. Ничего подобного! Совсем не так! Он не менял своего мировоззрения!»
Обратите внимание на это ключевое высказывание: «Он не менял своего мировоззрения». Кажется, тут явное противоречие: человек был настоящим коммунистом, искренне верил в правильность коммунистических идей. Во время перестройки он, как и многие советские коммунисты, увидел, что конкретное воплощение этих идей – не работает. Исчезла иллюзия о воспитании нового человека будущего, вместо царской бюрократии возникла партийная, экономические проблемы только росли по мере приближения к объявленному наступлению коммунизма. Если это не смена мировоззрения, то что это такое?
Понять этот кажущийся парадокс помогут слова Бруно, сказанные незадолго до ухода из жизни: «Я в мире с моей совестью, не то что с моим разумом» [174]. Мне представляется, что понимать их следует так: у человека была система ценностей и был набор решений, рецептов, с помощью которых, как ему представлялось, должно развиваться общество. Однако жизнь показала, что эти рецепты не сработали. Но система ценностей – основные понятия о добре и зле – они как были сформированы, так и остались неизменными.
М. Мафаи очень хорошо написала про эволюцию коммунистических взглядов Бруно [6]. Она считала, что его нельзя назвать диссидентом:
«Его личная история – скорее история постепенного, молчаливого и болезненного отделения от церкви, утрата веры в догматы и идеалы, которым он верил, и в иерархии, которым он доверял свою судьбу».
В январе 1991 г. она спрашивала Бруно: «Как бы вы определили свою политическую позицию сегодня?» Бруно отвечал:
– Я смущен, как и все, кто был коммунистом. Но я не стыжусь того, что сказал и что сделал. Конечно, социализм потерпел неудачу, но вопрос о том, как добиться справедливости в этом мире, остается. Ответ, который мы дали, был неправильным, но это не означает, что нет правильного ответа. Кто-то будет искать его, и кто-то его найдет.
По-моему, это провидческие слова. Да, коммунизм в его советском воплощении полностью себя дискредитировал, но запрос на справедливость – остается. Нет ощущения, что сейчас мы живем в самом лучшем из миров.
61. Развал империи
Зима 1991 г. Мафаи описывает свой приезд в Москву [6]. Бруно пригласил ее отобедать в столовую Академии наук. Она с ужасом описывает, как академики в поношенных костюмах молча съедают скромный обед. Особо отмечает, что в столовой ничего нет: ни воды, ни вина – только ужасный напиток, называемый лимонадом. В Дубне Мафаи поражает скромность внутреннего убранства коттеджа Бруно. Много книг по искусству.
Время, в которое Мафаи встречалась с Бруно, https://t.me/bruno_pontecorvo_photo/47 в истории нашей страны запомнится
