– Ну что, наклевывается что-нибудь? – спросил Ничипор Ольшанский.
Он стоял поодаль вместе с Вечеркой, Высоцким и Гончаренком.
И хотя, отгребя новую порцию разной трухи, на глубине шести стоп от «материка» мы действительно только что нашли изображенный на камне контур корабля, я ответил уклончиво:
– А черт его знает. Тут такая головоломка, что нельзя быть уверенному ни в чем… Возможно… что-то найдется, а скорее всего – нет.
Я не хотел рассыпать почти завершенного узора в калейдоскопе.
До вечера мы расчистили почти всю площадку. Я уже приблизительно видел, где пол сделан из меньших плит. Там можно было предположить существование замурованного лаза. Поэтому я специально не позволил ребятам делать раскопку до конца.
– На сегодня достаточно. Завтра с утра займемся снова.
Они ворчали: азарт есть азарт.
– Ничего, ничего. Оставьте немного приятного ожидания и на завтра.
– Приятного, – с порядочной долей издевки сказала Сташка. – Ничего там приятного не будет.
Я помрачнел:
– Если я даже прав, то один день ничего уже не даст и ничего не изменит. Даже если догадки правильные. Потому что люди – мы в этом случае – опоздали с помощью. На добрых три с половиной столетия.
Глава VIII
Два призрака в лощине нечисти и дама с черным монахом, или паршивый
белорусский реализм
…Мы умылись в реке, и я пошел проводить Сташку и ее команду до лагеря. Там уже весело плясало пламя костра и шипел котел с супом, судя по запаху, куриным, а возле него колдовала худенькая Валя Волот. Все расселись вокруг костра.
– Что это вы так поздно? – спросила Валя.
– Свинья полудня не знает, – ответил Седун. – Да и не только мы виноваты. Петух ведь еще не сварился.
Я чувствовал, что Генка снова что-то готовит.
– А все она, – сказал Генка, кивая в сторону девушки. – Не надо было ей смотреть, как петуха резали. У нее глаз живит.
И вздохнул с фальшивой печалью:
– Так долго мучился петух.
И тут Валя удивила меня. Видимо, Генкины глупости даже у нее в горле сидели.
– Э-эх, – воскликнула она, – не человек, а засуха. Да еще такая засуха, что и сорняки в поле сохнут.
– Сам он сорняк, – сказала вдруг Тереза.
– А моя ж ты дорогая, а моя ж ты лапочка брильянтовая. А я ведь на тебе жениться хотел.
– На которой по счету? – спросила Тереза. – Женись, только не на мне.
– Женись, чтоб дурни не перевелись, – добавила Валя.
Генка притих, понимая, что уже все хотят прижать ему хвост. После еды он даже вежливо сказал «спасибо», но Волот и после этого осталась непреклонной.
– Спасибо за обед, что поел дармоед.
– Милосер-рдия! – взмолился Генка.
Девчатам и самим уже не хотелось добивать «дармоеда». На компанию опустился тихий ангел.
Я не знаю ничего лучше костра. Он пленяет всегда. Но особенно в таком вот мире, залитом оливково-золотистым светом полной луны. Повсюду мягкая однотонность, повсюду что-то такое, что влечет неизвестно куда. К в этой слегка даже серебристой лунной мгле – теплый и живой багряный мазок.
Художники понимают это. Хорошие художники.
– Мне пора, – со вздохом сказал я и поднялся.
– Пожалуй, я провожу вас до края городища.
Прохлада ночного воздуха на лице. Особенно ласкового после жара костра. Мы шли в этой мгле. Костер отдалялся и превратился уже в пятнышко, в живую искру. Слегка прогнутой чашей, оливково-серебристой под луной, перед нами лежало городище, обособленное от остального мира тенью от валов.
– Лунный кратер.
– Станислава, ты не передумала?
– О чем?
– Не раскаиваешься?
– В чем?
– В том, что сказала вчера.
– Нет, – тихо сказала она. – И думаю, что не буду раскаиваться. До самого конца.
– И я. До самого конца. Все равно, скоро он наступит или нет. Только я не знаю, чем заслужил такое от бога.
– А этого ничем не заслуживают.
– Ни внешностью, ни молодостью, ни поступками, ни даже великими делами?
– Иногда. Если такое уже и без того возникло. А оно приходит просто так.
Я взял ее руки в свои. Потом в моих пальцах очутились ее локотки, потом плечи.
Я прижал ее к груди, и так мы стояли, слегка покачиваясь, будто плыли в нереальном лунном зареве.
Потом, спустя неисчислимые годы, я отпустил ее, хотя этот мир луны был свидетелем того, как мне не хотелось этого делать.
– Прощай, – сказал я. – До завтра.
– До завтра.
– Что бы ни случилось?
– Что бы ни случилось с нами в жизни – всегда до завтра.
– Боюсь, – сказал я. – А вдруг что-нибудь непоправимое?
– Все равно – до завтра. Нет ничего такого, чтобы отнять у нас вечное «завтра».
Ноги сами несли меня по склону. Я способен был взбрыкивать, как жеребенок после зимней конюшни. Все нутро словно захлебывалось, до краев переполненное радостью.
Была, впрочем, в этой радости одна холодная и рассудительная жилка уверенности. Уверенности и знания, которые росли бы и росли, дай я им волю. Однако я им этой воли не давал, сверх меры переполненный только что происшедшим и новорожденным чувством безмерного ликования.
И я не давал воли внезапному озарению, которое пришло и не отпускало меня, став уверенностью и знанием. В этом была моя ошибка.
Но я просто не мог, чтобы в моем новом ощущении единства со всем этим безграничным, добрым и мудрым миром жили подозрения, ненависть и зло.
Я вступил в небольшую лощину, лучше даже сказать, широкое русло высохшего ручья. Слева и справа были довольно крутые косогоры, тропинка вилась по дну и выходила в неширокий проем, за которым, не мигая, висела большая неподвижная звезда.
Туманно и таинственно стояли в котловине в каком-то никому не ведомом порядке большие и меньшие валуны. Это было место, в котором старая народная фантазия охотно поместила бы площадку для совещаний разной вредной языческой нечисти. Она вымирает, но все равно в такие вот лунные ночи, когда вокруг светло и только здесь царит полумрак, сюда слетаются на ночное судилище Водяницы[170], Болотные Женщины[171], феи-Мятлушки[172], Вогники[173] с болот, Карчи[174], Лесовики[175], Хохолы[176] и Хохлики[177] и другие полузабытые кумиры, божки и боги. Вспоминают, плачут по былому, творят свою ворожбу, предсказания, суд.
Дыхание трав увядающих тает,Сочится туман над стальною водой.В низине, где замок почиет седой,Последняя фея сейчас умирает.
Эта лощина – последний уголок их когда-то безграничного царства. Эти еле видные, тускло мерцающие камни – их поверженные троны. Троны в лощине, в которой густо настоялась их тревога, бездомность и обреченность. Их последняя безнадежность в мертвой пустоте бездуховности. И единственное живое – живое ли? – существо в этом мире заброшенности и хмурой Печаля.
Нет, я не был здесь единственным живым существом. Передо мной как раз на том месте, где тропинка ныряла в узкую расселину, чтобы метров через десять вырваться на простор, возвышалась очень высокая тень человека.
Эта тень подняла руку и медленно опустила ее. Все это творилось в полном молчании, которое обещало очень недоброе.
Я оглянулся – еще одна тень блокировала второй выход, тот, через который я забрел в эту ловушку.
А я ведь все уже понял, я знал и мог предвидеть это. Но я, ослепленный своим счастьем, смирил, заглушил, удушил свои предчувствия, не дал им воли.
И теперь расплачивался.
– Вы кто? – прикидываясь вполне безмятежным, спросил я.
Он молчал. И вдруг на темном пятне лица возникла тусклая белая подкова – неизвестный улыбался.
– Впрочем, можете и молчать. Я знаю и так.
Их позы красноречивее всех слов говорили о том, что этому моему знанию я и обязан этой ночной встречей и что она не может окончиться для меня добром. Потому что моего молчания о том, что я знал, нельзя было купить, но его можно было добыть, повстречав вот так на узкой стежке, перекрыв все пути. Они и повстречали. И это была не первая их попытка добыть молчание такой ценой.
– Здорово, Гончаренок, – сказал я, покосившись на того, что подходил сзади. – И ты здорово живешь, Высоцкий. Что, покой очертенел любителю «тихой жизни»?
– Ну, здорово, – это процедил наконец первые слова Высоцкий. – Доброй ночи, Космич.
– Вряд ли она будет добрая.
– И здесь ты не ошибаешься, – с ленивым спокойствием сказал он.
– Напрасно вы задумали, хлопцы. Напрасно начали. Мое молчание уже ничего не стоит. Я нарушил его. И если со мной что-то случится – те люди сделают свои выводы. И на этот раз они колебаться себе не позволят. Медлить не будут.
– А нам и не надо. Это не купля молчания, – отозвался Гончаренок. – И даже не месть. Просто итоги подбиваем. Ты свое дело сделал, привел нас до тобой же открытого тайника. А уж вскрыть его – тут нам целиком хватит твоего молчания до утра. Это для нас оно будет – до утра. Для тебя оно будет – на неопределенное время. Даже если рассчитывать на трубу архангела.
