К полуночи веселое настроение начало спадать. Пока все сидели вокруг длинного стола в конце залы, мы играли не переставая. Мои мысли витали где-то в далеких диковинных морях и странах, я мечтал о больших городах. Сестры проплывали среди местных дам, как два белых лайнера между портовыми буксирами. Наконец вспомнили и о нас — и Пете Саэс дал нам знак поставить инструменты в сторонку. Неловкой вереницей мы потянулись за босоногим слугой через весь зал.
За нашими спинами дуэт охрипших сопрано затянул «Голубку» под аккомпанемент арфы, но меня уже совершенно не интересовало, кто это пел. Вид такого количества серебра и фарфора окончательно привел меня в замешательство. Перед нами было столько всяких вкусных вещей, что трудно было во все это поверить. Я тщетно старался отыскать в памяти названия всех этих блюд, и моя неосведомленность прямо-таки устрашала меня. Меня мучило любопытство: что же стало с теми коробками съестных припасов, которые дамы Буэнависты прислали сюда раньше? Прямо передо мной на большой серебряной вазе лежало что-то, похожее на яичные желтки в меду, посыпанные перечной мятой. Нас было семеро оркестрантов, все мы были дружны между собой и ко всему относились одинаково, в том числе и к этому празднеству. Ну, и поскольку кругом сидели друзья, я позволил себе пожадничать: не только набил полный рот разными сладостями, но и еще завернул несколько этих яичных желтков в бумажные салфетки, чтобы прихватить с собой. Никто из моих спутников так не сделал, а я засунул этот сверток под рубаху так, чтобы он не выпирал.
— Вы поели? — раздалось вдруг над самым моим ухом.
Я обернулся. Это была Аида. Бант, повязанный на шее, вдруг сдавил мне горло. Я что-то забормотал, даже не знаю что.
— Если вы немного подождете, пока они разойдутся, я вам приготовлю большой пакет всего этого, — прибавила она.
Я поднес ко рту платок, вытер губы — может, это предательские крошки побудили ее так сказать, но крошек на губах не было. И ответил: «Нет, что вы, большое спасибо!» — чтобы оценить ее заботливость и избавить себя от неловкости. Мне как-то не верилось, что она могла заметить, как я прятал эти желтки, но я был почему-то уверен, что она знала об этом, и мне стало нестерпимо противно и очень захотелось, чтобы она ушла.
Я вышел в ближайшую дверь, моля бога, чтобы занавеси скрыли мой стыд. Дверь вела на веранду, по которой ступали ножки моей любви поутру, когда всходило солнце. Снаружи было темно, тихо, только слабый ветерок еле слышно напевал в гавани.
Я размахнулся и швырнул что было сил этот завернутый в салфетки комок. Подождал немного, чтобы услыхать мягкий шлепок, когда он упадет на крышу садового навеса, но вместо этого раздался всплеск: прилив поднялся высоко и вода была уже под самой стеной. Недалеко в стороне в бабушкином окне мерцал огонек, звавший меня домой.
Званый вечер окончился в час или около этого. Как только матроны распрощались друг с другом, мы потащились со своими инструментами домой. Под звуки песни «Радуйся на весь мир» мы шли по улице Прогресса, поднимая с постелей лавочников. Особенно нервничали торговцы-китайцы. Когда Пете при свете уличного фонаря делил между нами полученные за вечер деньги, одна сторона неба уже начала светлеть.
Ему было со мной по пути. Мы остановились возле пекарни, и я сказал ему, что хотел бы купить на свои деньги хлеба и поесть у моря по дороге домой. Ему стало смешно, он принял это за шутку, потому что, по его мнению, я никак не мог быть голоден. Мы стояли с ним одни у стойки и любовались работой помощников пекаря, пока нам не стало жарко от пышущей огнем печи, расположенной напротив двери.
Еще не было пяти, и хлеб не был готов.
Хосе А. Кирино
ПОЦЕЛУЙ ИУДЫ
Перевод В. Макаренко
Итак, уже год, как они помолвлены, да перед этим Рене Морелос год ухаживал за ней… Летти Понс сказала себе, что даже для самой скромной и застенчивой из всех скромных и застенчивых девиц это довольно долгое приготовление к замужеству, слишком долгое. А она, думала Летти мрачно, от избытка скромности и застенчивости не страдает. Она всегда была нетерпеливой. Кроме того, никуда не денешься от непреложного факта: она уже не может дольше оставаться в Маниле, нужно уезжать домой, если Рене не назначит точного срока.
Пора окончательно и напрямик объясниться с Рене.
— Рене, дорогой, у меня кончились деньги и терпение.
Они запивали кока-колой пирожные в ресторане после кино.
— Да, я знаю, — сказал угрюмо Рене, — это становится уже постоянной песней.
— Ну, я намекаю, а ты ничего не желаешь замечать.
— Дорогая, ты же знаешь, как я хочу жениться на тебе!
— Ладно. Мы знаем друг друга уже два года, два долгих года, а про свадьбу что-то не слыхать.
— Но, Летти, я ведь должен думать и о своей матери.
— Ну, пошло-поехало!..
— Бесполезно продолжать, девочка, когда ты начинаешь говорить в таком тоне.
— Сколько тебе лет, Рене?
— Это к делу не относится.
— Тебе под тридцать, Рене. Не пора ли уже вырваться из-под мамочкиной опеки?
Он пожал плечами и стал сосать свою соломинку. Она взглянула на него с любопытством и досадой. Он, конечно, не выглядел на тридцать, хотя занудничал порою как старик. Эту свою моложавость он сохранит до седых волос. Жизнь под маминым крылышком обеспечила ему медлительную безмятежность, которая будет его щитом против неумолимого времени, броней против всех превратностей бытия. «Вот, — подумала Летти сердито, — Рене Морелос и есть этот самый новый филиппинский средний класс. Весь он живое его воплощение — благовоспитанный, достаточно образованный, хорошо одевающийся и стремящийся только к тому, чтобы все оставалось как есть».
С первого взгляда, размышляла Летти, можно определить, что Рене единственный сын у матери, что он окончил колледж Де Ла Саль и теперь второстепенный администратор в солидной фирме. Семейные знакомства, старые школьные связи, его собственная аккуратность — все это позволило ему подняться достаточно высоко, но не поможет продвинуться дальше. Он останется второстепенным администратором на всю жизнь, потому что он из тех, кого уважают, но постоянно обходят. Его опередят, оттеснят люди менее воспитанные, более грубые, энергично выкарабкивающиеся из общей массы, обладающие деловым чутьем и буйным честолюбием.
А бедный Рене доволен, что остается второстепенным — в любом смысле этого слова.
Нет, я несправедлива к нему, одернула себя Летти. Она пристально поглядела на чистое, гладкое, как у хорошенького мальчика, лицо своего возлюбленного, и ее охватила нежность. Только что в темноте на балконе кинотеатра он страстно сжимал ее плечи…
Взрослый мальчик, мальчик-мужчина… Два эти года она была во власти его чувства. Она не сомневалась в его любви, в силе его страсти. Тогда почему же он не найдет в себе решимости преодолеть какой-то барьер, сбросить путы, сковывающие его волю?
Перегнувшись над столом, она накрыла его руку своей рукой. Он поднял на нее взгляд, в котором читался вопрос.
— Рене, давай с тобой сбежим.
Он выдернул руку и посмотрел на нее с упреком.
— Откуда у тебя такие вульгарные мысли?
Он говорил это так часто, что больше не заводил ее; иной раз она даже сознательно провоцировала его на это замечание — оно ее смешило. Но сегодня она почувствовала себя задетой.
— А тебе не надоело всегда быть таким чопорным?
— Мы не можем начинать супружескую жизнь подобным образом.
— Да почему же? Уйма людей так делает.
— У них нет матери, у которой…
— …плохое сердце, — закончила за него Летти.
— Совсем ни к чему, чтоб это было на нашей совести. Ее сердце…
— «Ее сердце, ее сердце»… Всегда сердце твоей матери! — закричала Летти. — А как насчет моего сердца? Рене, я больше не могу! Я живой человек. Почему бы тебе не сделать меня своей любовницей? О да, у меня вульгарные мысли…
— Я уже сказал: бесполезно разговаривать, когда ты переходишь на такой тон. Пойдем, я провожу тебя домой.
— Я отправляюсь домой, Рене. И я имею в виду не пансионат…
Откинувшись на спинку стула, она испытующе глядела на него. Глаза его потеплели. После продолжительного молчания он сказал просто:
— Я еще раз поговорю с мамой.
— Когда?
— Сегодня вечером.
— Обещаешь?
— Обещаю, Летти, дорогая.
— И дай мне знать о результатах завтра утром. Ты позвонишь мне, прежде чем уйдешь в офис?
— Прямо с утра позвоню, — подтвердил он и огляделся вокруг, ища официанта.
На темной лестнице пансионата он, прижав ее к перилам, впился ей в губы жадным, голодным поцелуем. Через целую вечность, отстранившись, Летти с трудом выдохнула: «Не забудь позвонить мне утром!»
