— Прости меня, Анри.
— Но и это ерунда по сравнению с неслабой возможностью того, что ты трахнул собственную матушку и укокошил отца.
— Все не так было.
— А как оно тогда было?
— Не знаю.
— А как думаешь, твоя мама согласится мне позировать? Интересуюсь чисто как художник.
* * *
— Ты Лапочку убила!
Вот первое, что он сказал Жюльетт, когда они нашли ее в мастерской Анри.
— Кого? — спросила она.
— Лапочку Писсарро. Маленькую девочку. Я ее любил, а ты ее убила.
— Тогда был выбор, Люсьен, ты или она. Кто-то из вас должен был заплатить. Я выбрала ее.
— Ты же говорила, что выбирал Красовщик.
— Да, и он хотел тебя. Я его отговорила.
— Ты чудовище.
— Ну а твоя мамаша — шлюха.
— Только потому, что в нее вселялась ты.
— О, ты и про это вызнал?
— Я видел картину.
— Значит, Красовщик мертв? По-настоящему? Мне показалось, что он меня отпустил.
— Да, — ответил Анри. — Я его застрелил. И картины сгорели. Вы свободны.
— Вот говнюк мелкий, он же мне рассказывал, что использовал портрет твоей матушки много лет назад.
— Так ты и отца моего убила?
— Что? Пф-ф. Нет. Дурашка. Нет, конечно. Знаешь, Люсьен, твой папá был очень милым человеком. Живопись обожал. Очень и очень милый.
Анри произнес:
— Раз вы были Люсьеном — и были его матушкой, говоря технически, он спал с…
— Мой отец умер у себя в мастерской, — сказал Люсьен. — И ни одной его картины не нашли. Объясни-ка мне это.
— Эй, вы только поглядите, какие!
— Не подействует, — отрезал Люсьен.
— Так о чем мы говорили? — спросил Анри.
— Я не убивала твоего отца, Люсьен. У него не выдержало сердце. Он просто умер. Но умер он, занимаясь тем, что любил.
— Писал картины?
— Ну да, скажем так.
— Моя сестра Режин всю жизнь уверена, что наш отец изменял нашей маме.
— Когда на самом деле он изменял с вашей мамой, — сказал Анри.
— И она считает, что наша сестра Мари погибла из-за нее. А это была ты, правда?
— Помнишь, как они тебе нравились? Мммммм, ты потрогай.
— Застегни блузку, Жюльетт, я же говорю — не подействует.
— Но если вы предлагаете, — встрял Анри, — и пока вы между собой разговариваете…
— Ох, ну ладно, — сказала Жюльетт, отворачиваясь и запахивая блузку. — Смерть Мари оказалась удобной. Я не роняла ее с крыши, но когда она упала, цель была достигнута — жертва принесена. Ею стала она. Бедному папаше Лессару теперь не нужно было умирать ради Священной Сини. Все эта сучка Судьба.
— Судьба — тоже барышня? — уточнил Анри.
— Нет, так просто говорится. И да, Люсьен, да, да и да — жизнь твоей сестры стала платой за Священную Синь. Прости меня. И я не чудовище. Я тебя люблю. Я полюбила тебя, едва увидела.
— И овладела мной.
— Чтобы узнать тебя. Никто не знает тебя так, как я, Люсьен. Я знаю, как ты любил папу. Правда знаю. Знаю, как у тебя надорвалось сердце, когда Лапочка умерла. Я знаю, как страстно ты любишь живопись — так, как я, этого не будет знать никто. Я знаю, как получать по башке идеальным багетом — каждое утро, год за годом. И я была рядом, когда ты впервые обнаружил волшебные эластические свойства своего краника. Я…
— Хватит.
— Ты мой единственный, Люсьен, и мой навсегда. Теперь я свободна. Я твоя. Твоя Жюльетт. Мы можем быть вместе. Ты можешь писать.
— А ты что будешь делать? — спросил Люсьен. — Шляпки кроить?
— Нет, у меня есть средства. Буду позировать — тебе. И вдохновлять тебя.
— Вы же и сифилисом его заразили, правда? — осведомился Тулуз-Лотрек.
— Нет, не заражала. Но, похоже, месье Лессару нужно поразмыслить над нашей удачей. Дорогой Анри. Дорогой мой отважный Анри, у вас же тут есть коньяк, правда?
— Ну разумеется, — ответил Тулуз-Лотрек.
Двадцать восемь. Касательно маман
Люсьен выждал неделю после смерти Красовщика — гнев его несколько остыл, и он был готов сообщить Режин, что их отец вовсе не был волокитой, а она не виновата в смерти их сестры. Фокус состоял в том, чтобы ей все это изложить, никак не касаясь причудливой истории Жюльетт и Красовщика. Он исправно выполнял свои обязанности в пекарне, давал Режин дольше поспать и сменял ее за прилавком, как только весь хлеб был готов. Весьма окольный путь к тому, чтобы поднять ей настроение.
Случилось все в четверг утром, около десяти, когда ежедневная суета спала, и он услышал, как Режин поет себе под нос песенку, выметая из-за прилавка крошки. Тут-то он и решил донести до нее известие, которое, по его прикидкам, должно было спасти ее от мук совести на всю оставшуюся жизнь.
— Режин, наша маман — шлюха, — сказал он. — Я решил, что тебе стоит это знать.
— Я так и думал, — произнес старик, сидевший на высоком табурете у окна до того неподвижно, что стал предметом обстановки.
— А вы не суйте нос не в свое дело, месье Фунтено. — Она так резко повернулась к Люсьену, что если бы танцевала танго с метлой — свернула бы партнеру шею. — Быть может, derrière? — буркнула она, показывая на дверь в пекарню.
— О, я уверен, туда ей тоже нравится, — опять подала голос мебель. — Виляет она им дай боже.
Люсьен благородно выступил между сестрой и покупателем.
— Месье, вы говорите о моей матери!
— А я чего? Сам первый начал, — проворчал месье Фунтено.
Режин схватила брата за рукав и втащила его за полог.
— Ты зачем это, а? К тому же при покупателях?
— Извини, я все ждал, когда тебе можно будет сказать. Я не в смысле, что маман шлюха вообще, а в том, что она — та самая шлюха.
— Она может в любой момент спуститься, и если она тебя убьет, я опять спасать тебя не стану.
Режин снова направилась в булочную, но Люсьен цапнул ее за руку и развернул к себе.
— Я тебе все расскажу, если ты не скажешь маман.
— Что она шлюха?
— Что она — та женщина, которая у тебя на глазах много лет назад входила к папá в мастерскую.
Режин шлепнула брата по руке.
— Уходи, Люсьен. Ты говоришь глупости.
— А ты ее хорошо рассмотрела? Ту женщину, что была с папá?
— Нет, ты и сам это прекрасно знаешь. Потому-то Мари и полезла на крышу — заглянуть в световой люк. Но я знаю, что это была не маман. Она к бабушке тогда ездила.
— Никуда она не ездила.
— У той женщины были длинные рыжие волосы. И синее платье, которого я раньше не видела. Ты считаешь, я родную мать узнать не способна? Зачем ты мне все это говоришь, Люсьен? Я знала про папá и его шлюху столько…
— Я нашел папин дневник. Когда убирался в кладовой. Он там писал, как маман приходила к нему в мастерскую. И проводила в ней целые дни.
— Но она же терпеть не может живопись. Никогда ни слова доброго о папиных потугах не говорила. Дай мне взглянуть на этот дневник.
Вот этого Люсьен до конца не продумал. Он-то надеялся, что стоит только сказать Режин, что их мама — та самая «другая» женщина, и сестре сразу сильно полегчает. Он не ждал испанской инквизиции.
— Не могу. Я его сжег.
— Это еще зачем?
— Потому что в нем есть постыдные секреты папá и маман.
— Которые ты мне теперь рассказываешь. Я у маман спрошу.
— Нельзя. Она не помнит.
— Все она помнит. Папá в этой мастерской умер. Мари погибла, пытаясь в нее заглянуть. Ей, может, и не захочется, но она вспомнит.
— Не вспомнит. Она тогда опий принимала. Очень и очень много опия. Папá об этом и писал. Как она принимала опий и приходила к нему в мастерскую, и они там днями напролет занимались любовью. Но она ничего этого не помнит. Вот, теперь ты все знаешь.
— Маман принимала опий, а мы ничего не замечали?
— Да. Подумать только, а? Мы все время говорили, что маман безумна. А она не безумна была, оказывается, она просто одуряла себя зельем.
— И, очевидно, кувыркалась тоже до одури.
— Папá все описал в подробностях — все отвратительные мерзости, которыми они вместе занимались. Вот что ты слышала в тот вечер, когда Мари вылезла на крышу. Поэтому мне и пришлось сжечь дневник. Чтобы пощадить твои чувства, Режин. Я сделал это ради тебя.
— Чтобы пощадить мои чувства, ты решил посреди рабочего дня рассказать мне, что наша маман — извращенка и опийная маньячка, а наш папá не только этим пользовался, но и писал об этом. И вот это все должно пощадить мои чувства?
— Ты же переживала, что надо держать другую женщину в секрете от маман все эти годы, потому что переживала из-за Мари. Но видишь — ты ни в чем не виновата.
— Но и теперь, узнав правду, я должна держать ее в секрете от маман?
— Это ее ранит.
— Она затрахала до смерти нашего папá!
— Да, но это же было приятно. Ну правда, если вдуматься, все получилось очень даже мило.
