Она должна была быть благодарна. Она должна была быть благодарна за то, что мистер Рэдклифф предоставил в ее распоряжение симпатичную мансардную комнатку, причем по той цене, которую она могла себе позволить. Она должна была быть благодарна за то, что он заботится о ней, в то время как ни у одного из ее родителей в свое время не хватило здравого смысла это сделать. Она должна была быть благодарна за то, что он уделяет ей столько внимания — и даже заказал два новых платья, поскольку она совершенно обносилась, — что раз в неделю приглашает ее на обед, что не позволяет никому плохо отзываться при ней о ее матери, что оберегает ее от назойливого внимания заполонивших город солдат. Она должна была быть благодарна за то, что он считает ее такой хорошенькой.
Поэтому она не стала обращать внимания на Хун Ли, который как-то вечером отвел ее в сторонку и на ломаном английском сказал, что ей надо уезжать. Прямо сейчас. Что бы там ни говорили люди, она вовсе не была такой лопоухой.
Итак, в первый же вечер, когда мистер Рэдклифф, вместо того чтобы пожелать ей спокойной ночи, после обеда пригласил ее зайти в свои апартаменты, ей было трудно ответить «нет». Она попробовала сослаться на усталость, но он сделал жалобное лицо и сказал, что она не вправе оставить его одного, после того как он весь вечер ее развлекал, разве нет? Он, похоже, страшно гордился каким-то особенным импортным вином, поэтому ему казалось жизненно важным, чтобы она выпила с ним хотя бы бокал. А потом второй. А когда он настоятельно попросил, чтобы она пересела с очень удобного стула к нему на диван, ей казалось неприличным ему отказать.
— Знаешь, Фрэнсис, ты действительно очень красивая девушка, — сказал он тогда.
Было нечто гипнотическое в том, как он что-то едва слышно нашептывал ей на ухо. И в его широкой ладони, которой он — незаметно для нее — поглаживал ей, точно ребенку, спину. И в том, как платье незаметно соскользнуло с обнаженных плеч. И уже потом, вспоминая об этом, она ясно осознавала, что даже и не пыталась ему помешать, потому что до самого конца не понимала — пока не стало слишком поздно, — чему именно она должна помешать. И все было не так уж страшно, разве нет? Мистер Рэдклифф ухаживал за ней. Как никто другой. Мистер Рэдклифф непременно о ней позаботится.
Возможно, она была не вполне уверена, что на самом деле к нему испытывала. Но она точно знала, что должна быть благодарна.
Фрэнсис провела в отеле «Сладкие сны» три месяца. И в течение двух из них мистер Рэдклифф — он так и не предложил ей обращаться к нему по имени — строго соблюдал установленный им режим ночных «визитов» дважды в неделю. Иногда он водил ее пообедать, а после этого приглашал к себе в апартаменты. Изредка он являлся без приглашения в ее комнату. Но ей это очень не нравилось: как правило, он приходил пьяный, а однажды, вообще не сказав ни слова, распахнул дверь и рухнул на нее прямо с порога, заставив ее почувствовать себя сливным отверстием, в самом прямом смысле этого слова. Потом она долго-долго отмывалась, пытаясь смыть с кожи его запах.
Очень скоро она поняла, что не любит его, как бы он там ее ни обхаживал. Теперь она точно знала, почему у него работает так много женщин. И заметила — без тени удивления, — что ни одна из них не завидует ее положению его подружки, хотя он явно выделял ее — это и высокая зарплата, и платья, и максимум внимания — из всех остальных.
Но в тот день, когда он предложил ей немного «развлечь» его друга, она все поняла.
— Простите, — сказала она, нерешительно глядя на мужчин. — Кажется, я не расслышала.
Он положил ей руку на плечо:
— Невилл к тебе неровно дышит, моя милая. Окажи мне любезность. Доставь ему удовольствие.
— Я не понимаю, — сказала она.
Его пальцы впились в ее нежную кожу. Ночь выдалась жаркой, пальцы были липкими от пота.
— Думаю, ты все прекрасно понимаешь, моя милая. Ты же не дурочка.
Она отказалась, покраснела до корней волос, ее потрясло, что он оказался способен на такое. Она снова отказалась и гневно посмотрела на него, чтобы показать, как сильно он обидел ее своим предложением. Она опрометью кинулась к лестнице, слезы унижения застилали глаза. Она чувствовала на себе взгляды других девушек, слышала несущееся ей вслед улюлюканье солдат, постоянно ошивавшихся в отеле. А затем за ее спиной раздались его тяжелые шаги. И у самой двери в ее комнату он ее догнал.
— Что ты себе позволяешь?! — развернув ее лицом к себе, заорал он. Его лицо было такого же цвета, как и тогда, когда он обвинил маму в воровстве.
— Убирайся от меня! — взвизгнула она. — Поверить не могу, что ты мог попросить меня о таком!
— А как ты смеешь меня позорить?! После всего, что я для тебя сделал! Я заботился о тебе, забыл о деньгах, что украла твоя мамаша, покупал тебе платья, выводил тебя в люди, а мне ведь со всех сторон советовали за километр обходить всех представителей семейства Льюк.
Она уже сидела, закрыв лицо руками, словно хотела отгородиться от него. Внизу кто-то затянул песню, в ответ раздались радостные возгласы.
— Невилл — мой хороший друг, ты это понимаешь, глупышка? Очень близкий друг. Его сын ушел на войну, Невилл совсем раскис, и я хочу помочь ему хоть немного развеяться — и вот здрасте вам, мы втроем так хорошо сидим, словно добрые друзья, а ты начинаешь вести себя точно избалованный ребенок! Ну и что, по-твоему, должен чувствовать Невилл? — (Она попыталась возразить, но он заткнул ей рот.) — Фрэнсис, я был о тебе лучшего мнения. — Его голос сделался тише и теперь звучал почти успокаивающе. — Мне всегда нравилось в тебе то, что ты очень отзывчивая девочка. И переживаешь, когда людям плохо. Ведь я не так уж много прошу, да? Только помочь кому-то, чей сын ушел на фронт, чтобы, быть может, погибнуть в бою.
— Но я… — Она не знала, что и сказать. И она заплакала, закрыв лицо руками.
Он отвел ее руки и сжал в своих широких ладонях:
— Посуди сама, я ведь никогда ничего не заставлял тебя делать насильно, ведь так?
— Да.
— Послушай, дорогуша, ведь Невилл — приятный человек, да?
Маленький, седой, усатый человек, похожий на мышь. Он весь вечер ухмылялся ей. А она-то думала, что ему просто интересно с ней разговаривать!
— И я ведь тебе небезразличен, да? — (Она молча кивнула.) — А для него это очень важно. И для меня тоже. Да ладно тебе, дорогуша, пустячная просьба. Ну что, лады? — Взяв ее за подбородок, он приблизил ее лицо к своему. Заставил открыть глаза.
— Я не хочу, — прошептала она. — Только не это.
— Всего-то каких-нибудь полчаса! И тебе ведь это тоже нравится, а?
Она не знала, что отвечать. Ведь каждый раз она была не настолько трезвой, чтобы хоть что-то запомнить.
Похоже, он принял ее молчание за знак согласия. Подвел к зеркалу.
— Знаешь, что я тебе скажу, — произнес он. — Тебе надо немного собраться. Неужели ты думаешь, что кому-нибудь приятно видеть зареванные лица?! Я распоряжусь, чтобы тебе принесли чего-нибудь выпить — например, бренди, что тебе так нравится, — и пошлю сюда Невилла. Вы двое прекрасно поладите. — И он, не оглядываясь, вышел из комнаты.
А потом она уже устала считать, сколько раз делала это. Она знала только то, что каждый раз напивалась все больше, а однажды ее совсем развезло, и мужчина попросил деньги обратно. Мистер Рэдклифф становился все более грубым, поэтому она по возможности пряталась в ванной, где так сильно оттирала кожу губкой, что та шла красными полосами, и девушки даже вздрагивали, когда она проходила мимо.
И вот как-то раз, когда шум в баре стал громче, а по лестнице туда-сюда сновали гости, Хун Ли заловил ее на пороге кладовки, где она спрятала бутылку рома. В преддверии встречи с двумя получившими увольнительную военными, которым мистер Рэдклифф намекнул, что у них имеется хороший шанс провести с ней время, она стояла между бочками пива «Каслмейн» и «Маккракен» и пила прямо из горлышка бутылки, уже успев осушить ее наполовину.
— Фрэнсис!
Она, как ужаленная, подскочила на месте. Будучи под хорошим градусом, она была не в состоянии сфокусироваться и узнала его только по синей рубашке, обтягивавшей мощные плечи.
— Ничего не говори, — произнесла она заплетающимся языком, оставив бутылку. — Я потом положу деньги в кассу.
Он подошел поближе, остановившись прямо под голой лампочкой на потолке, и она подумала, что он тоже хочет ее облапать.
— Ты должна уходить, — сказал он, прихлопнув вившегося около лица мотылька.
— Что?
— Ты должна отсюда уходить. Нехорошее место.
Это была самая длинная речь, которую она слышала из его уст почти за восемнадцать месяцев. И она рассмеялась горьким, сердитым смехом, перешедшим в рыдания. А потом наклонилась вперед, держась за бока, не в силах отдышаться.
Он неловко топтался перед ней, затем осторожно шагнул вперед, словно не решаясь дотронуться до нее.
