Отец тоже любил бейсбол. Они сидели вдвоем у приемника в гостиной и завороженно следили за энергичными комментариями Лео Лассена, как будто сами были там, за много миль от дома, в Сиэтле, Портленде, Сакраменто… Голос из радио чуть меняется, становится октавой ниже, слова тянутся — прямо своенравный дядюшка поверяет секреты игры в гольф. Вот следует залихватская, без запинки скороговорка — оказывается, обычная двойная игра таит в себе неизведанные глубины смысла. Отец ударяет кулаком по ручке кресла, довольный удачным ходом игры; он огорчался, когда из-за судейских ошибок команда оказывалась в проигрыше. В моменты затишья в игре отец вытягивал ноги и разминал руки, неотрывно глядя на вещающий приемник. В конце концов он засыпал, свешивая голову на грудь, и пробуждался от пронзительного выкрика Лео Лассена, с восторгом комментирующего игру. Фредди Мюллер добежал до второй базы.
Исмаил помнил, как полумесяц теплого света настольной лампы выхватывал из темноты приемник, фигуру дремлющего отца и отогнутые страницы журнала у него на коленях — литературного ежемесячника или издания по сельскому хозяйству. Когда игру транслировали уже поздно вечером, в остальной части погрузившейся в сон комнаты поселялись мягкие, неподвижные тени; только за решеткой камина тлели оранжевые угли. В коридоре на медных полированных крючках висели пальто, а книги отца, расставленные по размеру, стояли на полках двух вращавшихся застекленных этажерок из дуба. Когда игра принимала напряженный характер — удар бьющего, бег до второй базы, двойная игра или отбитый мяч, — отец вздрагивал, моргал и по привычке тянулся к очкам, лежавшим поверх журнала. Седые вьющиеся волосы отца плотно прилегали к голове, а подбородок был слегка приподнят. Седые волоски торчали из ушей и ноздрей, но больше всего их было в бровях. Когда трансляция заканчивалась, отец выключал радио и водружал на нос очки, цепляя дужки за уши. Очки были старинными, в стальной оправе и с круглыми линзами; когда отец надевал их, с ним всегда происходила перемена — он вдруг принимал вид профессора. И это его красило; так некоторые жители сельских окраин производят впечатление ученых мужей. Он брал с колен журнал и продолжал читать, как будто и вовсе не было никакого бейсбольного матча.
Отец умер в ветеранском госпитале в Сиэтле. У него был рак поджелудочной железы, который в конечном счете перекинулся на печень; когда отец умирал, Исмаила не было рядом. Сто семьдесят жителей острова пришли проститься с Артуром Чэмберсом; похороны проходили на кладбище Сан-Пьедро, стоял теплый и безоблачный июньский день. Исмаил вспомнил, как после похорон выступил Нагаиси Масато, выразив им с матерью соболезнования от Общества японо-американских граждан и Центра японской общины.
— Я хочу сказать, — говорил Нагаиси Масато, — что японские жители острова Сан-Пьедро скорбят об уходе вашего отца. Мы всегда относились к нему с большим уважением, как к журналисту и просто соседу, человеку, наделенному огромным чувством справедливости и сострадания к другим, нашему общему другу.
Нагаиси Масато крепко стиснул тогда руку Исмаила. Это был крупный человек, с широким лицом и совершенно лысым черепом; он носил очки и часто моргал.
— Мы знаем, что ты, Исмаил, продолжишь дело отца, — с выражением говорил мистер Нагаиси, тряся руку Исмаила. — Мы не сомневаемся, что ты окажешься достойным продолжателем отца. И мы скорбим вместе с тобой. Скорбим, помня о том, каким уважаемым человеком был твой отец. И в скорби нашей остаемся с тобой.
Исмаил открыл дверь платяного шкафа и заглянул в коробки, сложенные одна на другую. Уже лет восемь он не заглядывал в них. Его больше не интересовало их содержимое: книги, наконечники стрел, школьные сочинения, коллекция вымпелов, кувшин с монетками, пуговицы, обкатанные морем кусочки стекла и голыши; все это осталось в прошлом. Исмаил хотел отыскать письмо Хацуэ из Мансанара; после стольких лет он хотел прочесть его еще раз, хотел испытать удовольствие от общения с ней. После того, как ему случилось подвезти Хацуэ и ее отца, он упивался радостью от встречи, хотя с его стороны это было чистым безрассудством. В глубине души, под слоем всего наносного, он думал о Хацуэ с нежностью.
Письмо нашлось в коробке, там, куда он и положил его, — лежало между страницами руководства по управлению лодками, подаренного ему на тринадцать лет. В обратном адресе был указан адрес Кении Ямасита, а марка странным образом оказалась наклеена вверх ногами. Конверт уже пообтрепался, холодная на ощупь бумага казалась высохшей. Исмаил зажал фонарик под мышкой и снова сел на край кровати, зажав конверт между пальцев. Письмо было написано на тонкой рисовой бумаге, которая быстро приходила в негодность; Исмаил держал листок аккуратно, как он, по его мнению, и заслуживал того. Поднеся лист под луч фонарика, он стал читать письмо, написанное изящным почерком Хацуэ:
Исмаил!
Мне трудно писать об этом, трудно и больно. Я за пятьсот миль от тебя, и на расстоянии все кажется не таким, как раньше, когда мы были вместе. Я многое передумала в последнее время и вот к чему пришла.
Я не люблю тебя, Исмаил. Думаю, так честнее — сказать тебе прямо. С самого начала, когда мы были еще детьми, мне казалось, что что-то между нами не так. И я чувствовала это каждый раз, когда мы были вместе. Я чувствовала это в себе. Я и любила тебя, и не любила, и это двойственное чувство тревожило меня, я ничего не понимала. Теперь я разобралась в себе и должна сказать тебе правду. В тот последний раз в дупле кедра, когда мы были близки, я вдруг ясно осознала, что все не так, все неправильно. Я поняла, что мы не должны быть вместе и что мне придется сказать об этом тебе. И я пишу сейчас, в своем последнем письме.
Исмаил! Пусть у тебя все будет хорошо. Ты человек великодушный, мягкий и добрый, я не сомневаюсь, что в жизни ты многого добьешься, но я прощаюсь с тобой. Мы должны расстаться, и пусть каждый живет своей жизнью, пусть двигается вперед.
Имада Хацуэ
Исмаил перечитал письмо во второй, в третий раз и выключил фонарик. Он подумал о том, что в тот самый момент, когда проник, вторгся в нее, Хацуэ открылась истина, которую она не могла понять никак иначе. Исмаил закрыл глаза и мысленно перенесся в дупло кедра, где они были вместе; он всего на мгновение оказался внутри нее и даже не представлял, до чего это будет приятно. Он даже не догадывался, что значит дойти до самого конца, почувствовать ее жар; ощущения целиком поглотили его, и тут Хацуэ вдруг отстранилась. Ничего тогда не произошло, все длилось не больше трех секунд. И за это время она поняла, что больше не любит его, а он — что любит ее еще больше. Как могло такое произойти? Как получилось, что, только испытав близость с ним, она разобралась в своих чувствах? Тогда ему захотелось снова встретиться с ней, снова оказаться внутри, но на следующий день Хацуэ была уже далеко.
За время учебы в Сиэтле он переспал с тремя женщинами; с двумя у него, как он чувствовал, могло что-то выйти, но в конечном счете надежды не оправдались. Женщины, с которыми он спал, часто спрашивали о руке; он рассказывал им о войне, а после переставал уважать, испытывая даже что-то вроде отвращения. Его военный опыт и потерянная в бою рука возбуждали любопытство у некоторых девушек двадцати с небольшим лет, которые воспринимали себя всерьез, женщинами зрелыми не по годам. После того как Исмаил решал расстаться с очередной из них, он еще некоторое время продолжал спать с ней, делая это со злости и горя, чтобы только удовлетворить свои потребности и не оставаться одному. Он настаивал на частой близости, брал ее грубо, давая заснуть только под утро, а днем возобновлял свои приставания. Исмаил понимал, что, когда порвет с очередной девушкой, одиночество нахлынет на него с новой силой. И оба раза тянул, не спешил расставаться, чтобы только по ночам кто-то был рядом, чтобы только было в кого проникать, чтобы только слышать дыхание той, что лежала под ним, в то время как он, закрыв глаза, двигал бедрами. Потом, когда в госпиталь положили умирающего отца, он забыл о женщинах. Отец умер, когда Исмаил сидел в отделе новостей газеты «Сиэтл таймс», отстукивая пятью пальцами по клавишам печатной машинки. Исмаил приехал на Сан-Пьедро, чтобы присутствовать на похоронах отца и разобраться с его делами; он остался на острове, решив выпускать газету отца дальше. Он поселился в городской квартире и все общение с окружающими свел исключительно к профессиональной сфере. Его интимная жизнь ограничивалась тем, что раз в две недели он мастурбировал, изливая семя в платок.
Наконец Исмаил решил, что напишет статью, о которой просила Хацуэ. Может, отец бы так не поступил, а он поступит. Отец давно бы уже был у судьи, показывал бы тому записи береговой охраны. Отец — да. Но не он, Исмаил. И не сейчас. Пусть полежат пока в кармане. Завтра он напишет статью, о которой так просила Хацуэ, и тем самым добьется ее признательности. А потом, уже после судебного процесса, поговорит с ней как принявший ее сторону. И она не откажется выслушать его. Такой план избрал для себя Исмаил, таким способом решил действовать. Он сидел один, в холодной комнате и, неловко сжимая в руке письмо, рисовал себе их будущую встречу.
