Прошло с год. Наведывалась няня к американцам. Говорили свои, что и они скоро «сматываются». О Лазаре были вести скудные, – на Волге где-то. Барыне так и не написал. Решили, – нет ничего хорошего, оттого и не пишет.
Как-то приходит няня от американцев и говорит – заплакала:
– Худое, барыня… ох худое!.. Ла-зарь-то наш… о, Господи!..
И сказать не может, все крестится.
– Уж и похоронили, барыня… сказать страшно. И вот что выяснилось.
Служившая у американцев судомойкой была и на похоронах, «все видала». Там и узнала, что случилось, Где был в солдатах Лазарь, – там «словно война была». Привезли Лазаря в Москву, в лазарет, с другими: не то раненного, не то больного. Лазарет помещался в церкви. Иконостаса уже не было, но на стенах еще оставались святые изображения. Солдаты, – красногвардейцы, что ли, – вели себя своевольно, добывали и спирт, в утайку, пьянствовали, играли на гармошках, плясали и безобразили. Как-то достали пистолет и давай палить по святым. И что такое с Лазарем сделалось! – вошел в раж, вырвал у товарища пистолет и крикнул: «покажу вам, как стреляют по-настоящему! недаром я отличник за стрельбу!.. Энтот вон архангел… у него глаза большие… я ему сейчас прямо в правый глаз попаду!..» Долго нацеливался… – и хлоп!.. Попал ли в глаз – неизвестно. А вышло так: отскочила пуля от цели в свод, от свода – Лазарю в правый глаз! – упал и кончился. Все стали кричать: «переводите нас, тут больше не останемся!..» Перевели будто в другое место. А Лазаря похоронили с почетом, в красном гробу. Очень девушка одна убивалась, в красном была платочке, как ихняя. Все на гроб падала, все кричала: «Ла-зарик мой… Ла-зарик!..» Зарыли, как собаку, без креста, – поставили столбушек и на него красную звезду посадили для почета.
– И что такое с Лазариком нашим сталось!.. – плакала няня, – хороший-то какой был… а вот… как обернулось!..
Оплакали Лазаря, «бескресного». Да, сталось… И вспоминаются мне слова «бывалого человека», встречного:
«…По России теперь таких… какие же перевращения видал!., не поверишь, что у человека в душе быть может: и на добро, и на зло. А то все закрыто было. Бо-лыпое перевращение… на край взошли!..»
Август, 1947
Париж
5. Угодники соловецкие
СРЕДНЕГО размера образ, 30 на 26. Живопись тоже средняя, «палеховская»: писано, вероятно, иконописцем Обители. Лики отчетливы, у каждого свой характер. Слева направо: Св. Митроп. Филипп, священномученик; преподобные – Сергий и Герман, валаамские; Зосима и Савватий, соловецкие. Над ними, писанными в рост, – Господь Саваоф. На тыльной стороне наклейка, померкшими чернилами:
«Сию Святую Икону Соловецких Угодников, на их Святых нетленных Мощах освященную, приносит Соловецкий Архимандрит А… в благословение на гроб своей дочери девицы Анастасии, в этой обители погребенной, на вечное время. Мая 17 д. 1856, четверг А. А.»
Икона имеет свою историю: икона-мученица, икона-странница, а по вере одного лютеранина-швейцарца, уже покинувшего земной удел, икона – освободительница из уз тяжких.
В 20-х годах века сего некий швейцарский подданный, проживавший в Петрограде, был присужден к соловецкой каторге на 10 лет, как «паразит» советской страны. В до советские времена был он биржевой маклер, лицо, так сказать, законное совершаемых на бирже сделок. В те годы не было дипломатеских отношений между Швейцарией и Советами, и за чужестранца никто не заступился. Привезли его на Соловки. Было ему уже за пятьдесят. Сначала его поставили на лесные работы, но, год спустя, прознав, что он сведущ в чужих языках, перевели в канцелярию, «по иностранной части». Дело ответственное, опасное. Знат-то было по опыту: чуть что, пришьют «шпионаж», если проштрафишься ошибкой в переводе «секретных документов», и тогда… известно.
Так он проработал года два, все время страшась, не случилось бы какой «ошибки», а то «Секирка»[1], верная смерть. «Там это просто, – рассказывал он, – как они говорят – „в два счета“».
Проходил он как-то в свободный час под монастырем и видит: в стороне от дороги, в грязи, валяется дощечка. Подумал, – на подтопочку сгодится. Поднял дощечку, смотрит – икона, расколота: два лика только, расколота ровно чем-то острым, по-видимому – штыком: две полудырки – в самом верху и в самом низу: совершенно ясно, что верхняя часть одного удара и нижняя часть другого пришлись в воздух. На тыльной стороне – половинка наклеенной записки. Заколебался взять: священное, а за священное, если увидят те, может быть строгая кара, – за хранение «опиума для народа». Да еще и чужестранец. Но что-то, в мыслях, велело: «взять, сберечь!» И он спрятал дощечку под фуфайку. Ни одной душе в казарме не поведал, страшился. Хранил дощечку под нарами, – «а для чего – не знаю: мы, лютеране, никаких священных изображений, кроме Креста, не почитаем».
Прошло дней пять, и швейцарец забыл про свою находку.
Вскоре ему случилось проходить монастырским кладбищем, еще не вовсе срытым. И вот, видит: мотается в ветке, на могильном кресте, на проволочке, дощечка. Было это совсем в другой стороне от той дороги, где, с неделю тому, нашел он расколотую икону. Что-то толкнуло его подойти взглянуть… и, к удивлению своему, узнает он другую половинку расколотой иконы! Не думая ни о чем, высвободил он из проволочной петли ту дощечку, и видит еще три лика, а на тыльной стороне отрывок той записки.
Тут в нем прояснилось нечто, мелькнуло мыслью – «какая странность!., указание, – что ли..?» – и он уже сознательно взял эту половинку. Что он чувствовал от этой «странной» находки, – неизвестно: он не рассказывал о чувствах. Одно только было в мыслях, – впоследствии признавался он, – что «это не случайно». И решил – «непременно хранить эту икону». А зачем… – не знал и предположений не высказывал.
Но теперь у него «разные мысли завозились», и он уже не переставал думать о находке. Ночью, в бессонницу, он представлял себе, как могло все это произойти… Икону, конечно, расколол какой-то кощунник, из тех… «искоренял суеверие»?., или злорадно издевался?.. Метил штыком… – удар был острый, пронзающий!.. – метил, конечно в лики… может быть, в Бога Саваофа… – как раз намечал удар по средней вертикали! – но удар пришелся совсем по верхнему краю, на одну треть в воздух. Тогда кощунник взял чуть пониже, ударил… – и удар пришелся совсем по нижнему краю, по той же вертикали, но на одну треть в воздух… икона раскололась, а лики уцелели!.. Что же дальше? Упавшую половинку кощунник зачем-то понес с собой и… швырнул в сторону от дороги. Почему же швырнул? почему оставил другую половинку?., почему не уничтожил «опиум»?.. Этого никто не знает. Словом – швырнул… – «а я вот ее нашел!..» И вот эта «странность», что кощунник не истребил икону, а он, чужой всему этому, нашел ее в разных совсем местах… – вызывала в нем «разные вопросы». Вызывала – и… «как-то укрепляла». Для него становилось ясным, что – «это не случайно».
Прошло два с половиной месяца. Была осень 1928 года. И вот, вызывают его в «управление», и начальник объявляет ему приказ: «забирай свое барахло!» Он страшно испугался. Взглядом спросил – «конец?». Не отвечают. И сам он не мог бы сказать, что разумеет под этим туманным словом – «конец». Свои, «отбывающие», разное говорят: кто – «в расход», а кто – «загонят дальше». Куда же – дальше-то?.. И никто не предположил, что это – конец каторге.
Швейцарец стал собирать свое барахло, увидел свою находку и… – «что-то чуть мелькнуло в мыслях, стал разглядывать лики Угодников Соловецких». Строго они смотрели, – «будто в себя смотрели, что-то тая в себе». Но это лишь мелькнуло, не выразилось мыслью, тогда. Были в нем спутаны два чувства: страх и радость. Радости было больше: неясной, несознаваемой.
На пристани он узнал, что его повезут «дальше». Значит, – пока еще не «в расход». Об освобождении и мысли не было. Кто мог за него похлопотать?.. Никто. Он знал много случаев, что выпадало порой на долю таким же, как он, швейцарцам: с ними не церемонились. Американцы, англичане… – другое дело. Не раз ему бросали, презрительно: «эй, ты… шви-цар! по своему „огороду“ соскучился?..» Никого не было, кто мог бы похлопотать. Правда, как-то. он, безнадежно, сказал кому-то, отбывшему срок и уезжавшему с Соловков – бывшему ихнему: «хоть кому бы дать знать о себе… ни за что ведь губят!..» И этот «бывший!» сказал усмешливо «а вот разве что Николе-Угоднику дашь знать, да вы его не знаете!..»
Расколотые половинки иконы он запрятал на дно мешка, в лохмотья. Их не дощупались. В Архангельске он узнал, что его отправляют в Ленинград. Зачем?.. Всякие приходили мысли.
И вот он в Ленинграде. Через неделю вызывают его в тюремную канцелярию и дают «проходное свидетельство» и во-семь рублей с копейками – «заработанной платы». Не хватит на билет и до границы. И говорят: «катись в свой „огород“, там у вас, сказывают, и плюнуть некуда!»
