Слух о моем самоубийстве
«…Вчера разнесся слух, что Евтушенко застрелился.
А почему бы и нет? Система, убившая Мандельштама, Гумилева, Короленко, Добычина, Мирского, Цветаеву, Бенедикта Лившица, замучившая Белинкова, очень легко может довести Евтушенко до самоубийства…»
К. Чуковский, 12 апреля 1969.
Дневник 1930—69. Книга 1, с. 340–341
«Слух о моем самоубийстве коснулся слуха моего…»
Е. Евтушенко, 1963.
Из записной книжки
Почти каждый раз, когда я попадал в очередную опалу, начинали ходить слухи о моем самоубийстве.
В одно прекрасное утро тех незабыв'аемых дней шестьдесят третьего года, когда наши газеты соревновались в поливании меня грязью, нервно задребезжал дверной звонок.
На пороге стоял тщедушный милиционер с вытаращенными испуганными глазами.
— Живой, слава Богу, живой… — облегченно выдохнул он и потащил меня к балкону. — Народ волнуется. По какому-то «голосу» передали, что вы самоубились. Покажитесь народу…
«Волновавшегося народа» было не так уж много — человек тридцать.
— Успокойте их… Сделайте ручкой… Ну что вам стоит… — шептал мне в спину милиционер.
Чувствуя себя полу-Керенским, полу-де Голлем, я «сделал ручкой».
После нестройного «ура!» толпа начала расходиться, хотя, может, кто-то был разочарован.
Вскоре раздался еще один звонок.
На пороге стоял мой друг — совсем еще молодой, но уже знаменитый актер Женя Урбанский.
В руках у Жени была трехлитровая банка томатного сока.
— Жив, сукин сын… — сказал он, до хруста обняв меня своими могучими руками. — Я так и знал, что это враки. Ты же не способен на такую подлость по отношению к твоим друзьям, как самоубийство…
Мы сели на кухоньке и стали пить, естественно, используя томатный сок лишь для запивки.
Однако звонки в дверь не прекратились.
Вошли те, кого я меньше всего ожидал: бывший буденновский конник, затем чекист, сначала многих посадивший — в частности дедушку моей жены Гали, руководителя советской кинематографии Шумяцкого — и потом с десяток лет отсидевший сам в бериевской одиночке, а ныне генерал КГБ в отставке, оргсекретарь Московской писательской организации Виктор Ильин, и секретарь ее парткома Иван Винниченко — всегда с масляной умильностью улыбающийся, даже в самых неподходящих ситуациях. Они не без удивления смотрели на нас с Женей, на трехлитровую банку томатного сока, переминались.
— Ну что вы сидите в этой кухоньке, прячась от собственного народа… — укоряюще покачал головой Ильин. — Я сразу, конечно, понял, что информация о вашем самоубийстве — очередная западная «утка». При вашем-το завидном жизнелюбии… — и он не без некоторой зависти хохотнул, — и при вашем «женолюбии»…
Но народ дезориентирован. Словом, не отсиживайтесь дома, покажитесь народу, походите в рестораны, постреляйте в потолок пробками вашего любимого шампанского, а заодно захватите и вашего дружка Эрнста Неизвестного…
— Мы вот тут выделили вам кое-какие скромные деньги на ресторанные расходы… — блинно замаслился Винниченко, застенчиво кладя на край стола почтовый конверт.
Когда они ушли, мы с Женькой, покатываясь со смеху, вскрыли конверт, на котором было почему-то совсем не подходящее к апрелю «С Новым годом». Сумма была действительно скромная — 100 рублей, но при сдержанной закуске на нее тогда можно было немало выпить.
Мы с Женей поехали к Эрнсту в мастерскую и начали втроем «показываться народу», стреляя пробками шампанского в потолок ресторана ВТО и стараясь сделать это так, чтобы они рикошетом попадали внутрь стеклянного плафона.
Через несколько дней в Московской филармонии, где работала моя мама, состоялось общее партсобрание. Выступавший на нем секретарь райкома патетически воскликнул:
— Пусть коммунистка Зинаида Евтушенко объяснит нам, как она смогла допустить такое хулиганское поведение ее сына, когда, вместо того чтобы ответить на товарищескую критику честной работой. он шляется по ресторанам, да еще и с небезызвестным скульптором Неизвестным, стреляя пробками по потолкам…
В президиуме неожиданно поднялся секретарь МК по идеологии и сумрачно пояснил:
— Для справки. Товарищ Евтушенко посещал рестораны по заданию парткома Московской писательской организации…
Раздался громовой хохот.
Наши пробки просвечивали в том плафоне долгие годы, до того, как ВТО сгорел, напоминая мне о Жене Урбанском, который впоследствии трагически погиб на съемках в пустыне, когда он отказался от помощи дублера и сам повел «газик» для прыжка через барханы, оказавшегося смертельным; об Эрнсте Неизвестном, в конце концов выпихнутом в эмиграцию; о наших общих надеждах, предательски растоптанных историей, — а может быть, история просто-напросто проверяла эти надежды на выживаемость?..
Слух о моем самоубийстве держался тогда довольно долго.
Однажды утром ко мне зашел благородно седой, хотя и с легкомысленной курчавинкой, спортивный журналист. Он был, как всегда, безукоризненно одет, с белоснежным уголком платочка из нагрудного кармана, а также ярко-желтым кожаным портфелем, не оставлявшим сомнения в несоветскости происхождения — даже скрип его кожи был какой-то не наш, и как-то по-ненашему оптимистично посверкивали его золоченые никелированные уголки и изящные замочки.
Происхождение самого журналиста было еще более загадочным, ибо, по почти достоверным слухам, он был внебрачным сыном Александра Блока, хотя врубелевское угрюмство его предполагаемого отца совершенно не сочеталось со всегдашним безмятежным сиянием на лице предполагаемого отпрыска.
Сын Блока не занимал никакой крупной должности, да и не блистал статьями, но был во множестве разнообразных комиссий, секций, редколлегий и — что особенно поражало по тем временам — зимой обычно ездил кататься на горных лыжах в Швейцарию.
Он давно относился ко мне с явной симпатией, в которой у меня не было никаких оснований сомневаться, и, кроме того, у нас была общая страсть — коктейли.
В его квартире на Аэропортовской была комнатушка-крохотулечка с мини-баром, и иногда мы сиживали там, импровизируя при помощи редких тогда иностранных напитков, шейкера и кубиков льда.
Появившись у меня без звонка, Сын Блока первым делом поставил на стол бутылку «Чинзано» с ярлычком магазина «Березка», а также пачку дефицитных тогда пластмассовых коктейльных соломинок и выразил, я думаю, совершенно искреннее возмущение той грязью, которой в те дни дружно поливали меня газеты. Затем он предложил познакомить меня с литовскими манекенщицами — по его словам, моими давними поклонницами, которые хотели бы выразить мне свою солидарность.
Ну как я мог быть против женской солидарности со мной — это выглядело бы даже неучтиво с моей стороны, как говаривала барышня в «Женитьбе Бальзаминова».
Погрузившись в декорированный латиноамериканскими ковриками из антилопьих шкур новенький, конечно, экспортный «Москвич» Сына Блока, мы поехали на Сельхозвыставку, где в павильоне Литвы происходил показ Вильнюсского Дома моделей.
Мне понравились буквально все девушки — длинноногие, большеглазые, вибрирующие, но особенно их старшая манекенщица — не очень высокого роста, с бирюзовыми глазами, с льняными волосами, подвернутыми на концах, как у королевы снов моего детства — американской кинозвезды Дины Дурбин, с неподражаемой танцующей походкой, когда дразняще поигрывали сильные, но одновременно легкие икры с еле заметным золотым пушком, и тонкие нервные щиколотки подрагивали при каждом шаге. У нее была колдовская походка царицы Береники, о которой я где-то вычитал тоже в детстве. Этой походкой можно было поднять даже мертвого.
Когда Сын Блока представил ей меня, она сразу процитировала на память «Со мною вот что происходит» с неотразимо очаровательным акцентом, отчего мои стихи мне понравились еще больше, хотя нелюбовью к собственным стихам я никогда не отличался.
Ее звали — ну, скажем, Аушра.
После показа моделей «Москвич» Сына Блока, свернув с Рязанского шоссе, въехал по проселочной дороге в совсем другой, зеленый мир леса, где, казалось, не было «ни всевидящего глаза, ни всеслышащих ушей».
Сын Блока хорошо подготовился к этой поездке. В его багажнике стоял переносной холодильник, а в нем располагались несколько бутылок шампанского, пересыпанных льдом, серебряно светящаяся осетрина с золотыми прожилками, цыплята табака с шоколадно запекшейся корочкой. А еще в багажнике были самая настоящая белая скатерть с красными петушками, пластмассовые стаканы и вилки, яркая иностранная банка с соленым миндалем и заодно два детских отечественных надувных матрасика.
Если приплюсовать сюда двух породистых выхоленных женщин, одна из которых втягивала мои глаза внутрь своих, настолько ослепительно бирюзовых, что я невольно жмурился, то как можно было думать о такой несвоевременной нелепости, как самоубийство.
