Аксенов мрачно сказал:
— Эта банда на все способна.
2. На лестнице, пахнущей кошками
Первый раз это выражение — «банда» — ненавидяще вырвалось у Аксенова, когда после хрущевских грубых нападок на художников и писателей в декабре 1963 года мы, пьяные, раздавленные, спускались из квартиры кинорежиссера Гии Данелии по лестнице, пахнущей кошками и мочой. Вся смертельная обида на отца и мать, отобранных тюрьмами и лагерями у его детства, собралась в этом ненавидящем слове: «Банда! Банда!», которое он, задыхаясь, выблевывал из себя. Аксенов приехал тогда на «вторую историческую встречу с интеллигенцией» Хрущева из Латинской Америки уже в истерическом состоянии, поняв еще там по прессе, что дома происходит нечто отвратительное, и в фойе Кремля свистящим шепотом напустился на меня:
— Ты что, рехнулся, печатая свою автобиографию без разрешения в ФРГ? Ты что, забыл, где живешь? Ты подвел всех нас. Я сажусь в самолет в Буэнос-Айресе, раскрываю газету, а там — ты, да еще и улыбаешься. Тебе улыбочки, а нам?
Вторая встреча с интеллигенцией началась с того, что Хрущев, будучи с утра то ли с похмелья, то ли просто в плохом настроении, заорал с искаженным от превентивной ярости лицом:
— Если здесь есть иностранные агенты, которые немедленно передают в заграничные газеты все, что говорится в этом зале, пусть выйдут, а для приличия притворятся, что удаляются в сортир!
В зале раздались подобострастное хихиканье, выкрики: «Позор!»
Хрущев продолжал:
— Я это не зря говорю, товарищи. Каждый день ко мне на стол, как руководителю партии, кладут не только информацию о состоянии нашего сельского хозяйства, нашей промышленности, но также информацию о, так сказать, состоянии душ. Так вот, сегодня утром я получил сообщение о том, что вчера в ресторации некий писатель, присутствующий, между прочим, сейчас в этом зале, разглагольствовал о том, что Хрущев напал на художников и писателей якобы для того, чтобы отвлечь внимание от плохих дел в сельском хозяйстве.
— Им-мя, им-мя назовите! — вскочил один частично детский писатель, восторженно заикаясь, — на него такое подозрение пасть не могло.
— Имя, имя! — завопила часть аудитории, патриотически вскакивая, чтобы быть замеченной.
Я чувствовал себя прескверно, ибо вчера в ресторане ВТО, где мы пили с Эрнстом Неизвестным, окруженные прилипшей к нам вроде бы прогрессивной шоблой, я говорил именно эти слова. Конечно, такие же слова мог сказать другой писатель в другом ресторане, но кончики пальцев у меня слегка похолодели.
«Кто же донес?» — думал я. Кандидатов на донос было много…
3. Игра в «скажу — не скажу»
И вдруг торжество разоблачительной угрозы в глазах Хрущева стало по мере возрастания патриотического воя сменяться опасливым презрением к залу. Хрущев поднял руку, утихомиривая спровоцированный им самим всплеск агрессивного подхалимства.
— Нет, товарищи, — сказал он, отрицательно мотнув головой. — Мало ли какую информацию нам подсовывают — иногда и ложную. Так что я не буду называть имени.
Но разбушевавшаяся камарилья не унималась, скандируя:
— И-мя! И-мя!
— Ну что, сказать, что ли… — заколебался Хрущев.
— Сказать! — заревела камарилья, упиваясь брезжущей возможностью кого-то разорвать на куски.
— Нет, все же не скажу… — остановился Хрущев и вдруг опять почти швырнул ожидаемую кость. — А ну как скажу?!
Он азартно поиграл еще немножко в эту веселую полупытку-полуигру «скажу — не скажу» и наконец с решительным вздохом сказал:
— Нет, товарищи. Все-таки так нельзя. Если это правда, то, может быть, этот писатель одумается. А что, если это просто ложный донос? Нет, товарищи, к тому проклятому времени, когда по ложным доносам арестовывали и даже уничтожали советских людей, возврата нет и не будет!
И что бы вы думали: тот частично детский писатель опять первым вскочил и бешено зааплодировал. Сидевший рядом со мной Шостакович, что-то беспрерывно черкающий в записной книжке, раскрытой на коленях, сбивчиво зашептал мне:
— У меня свой метод, Евгений Александрович, чтобы не аплодировать. Делаю вид, что записываю эти великие мысли. Слава Богу, все видят, что руки-то у меня заняты.
Но все это происходило на «второй исторической встрече». А перед этим была первая.
4. Кого повесят американцы?
Перед первой встречей, правда, была еще «предпервая» — если не ошибаюсь, в пятьдесят седьмом году, в правительственной загородной резиденции. Я тогда не был приглашен, но по рассказам очевидцев вполне представляю, что там происходило.
Хрущев был напуган «клубами Петефи» в Венгрии, которые по трактовке нашей пропаганды были «змеиными гнездами контрреволюции». Наша информационно-идеологическая служба постоянно подсказывала ему, что в Венгрии «тоже все началось с писателей», делая сопоставления с публикацией романа Дудинцева «Не хлебом единым», статьей Померанцева «Об искренности». На обсуждении в ЦДЛ первого «перестроечного» задолго до перестройки романа, направленного против бюрократии, с громовой речью выступил мягкий акварелист Паустовский, чья лирическая проза в сталинское время была одной из немногих отдушин советской рядовой интеллигенции. В этой речи, которая положила начало массовому Самиздату, ибо ходила по всей стране в бесчисленных списках, Паустовский в неожиданной для всех роли разоблачителя описывал наш «новый класс» партбюрократии, с коим он впервые с ужасом столкнулся во время первого советского зарубежного круиза. Самодовольное невежество наших социалистических нуворишей потрясло его. Однако выступление Паустовского было поддержано лишь короткой импульсивной речью Александра Бека. Другие выступавшие начали буквально уничтожать Дудинцева, как в сталинские времена литературных погромов. Дудинцев со слипшимися от холодного пота волосами, с затравленно озверелыми глазами, которые в ответ на обвинения отплевывались вспышками ненависти поверх полусвалившихся с носа очков, мужественно держался, похожий на загнанную в угол дворнягу, огрызавшуюся на окружившую ее со всех сторон волчью стаю. Меня глубочайше потрясло в его речи воспоминание о том, как в сорок первом наши несчастные солдаты драпали под бомбами, сыпавшимися на них с бесчисленных немецких бомбардировщиков, и только одинокий советский «ястребок» обреченно пытался им помешать. Именно под этой убийственной бомбежкой Дудинцев впервые понял всю преступность хвастовства партийных бюрократов нашей на самом деле не существующей военной мощью. Мария Павловна Прилежаева, сентиментальный биограф-беллетрист Ленина, завизжала с трибуны: «Товарищи, ведь если придут американцы, они всех нас повесят, кроме Дудинцева!»
Я тогда был студентом Литинститута, самым молодым членом Союза писателей, и в своем выступлении с негуманным ехидством чеховского «злого мальчика» спросил у Прилежаевой: «А, собственно говоря, почему вы так уверены в том, что американцы обязательно придут? Неужели вы не верите в силу нашей Красной Армии?» Прилежаева впала в панику, стала писать в президиум жалкие объяснительные записки. Защищая Дудинцева, я прочел новое, еще не известное никому стихотворение Межирова «Артиллерия бьет по своим». Обстановка была такая, что по просьбе Межирова я приписал это стихотворение убитому под Сталинградом неизвестному поэту. Межиров слушал собственные стихи как чужие, на балконе, и я увидел его. Подбородок его дергался, глаза были полны слез. После собрания он с горькой иронией сказал мне: «А ведь это правда. Все поэты моего поколения, даже выжившие, были убиты на войне».
Вскоре после этого выступления меня исключили из Литинсти-тута. Это печально знаменитое собрание описано мной в стихотворении «Опять прошедшее собрание похоже было на соврание». Стихотворение ждало напечатания с 57-го года по 87-й — всего-навсего тридцать годиков. В разгар тогдашних «ревизионистских шатаний» Хрущев и созвал писателей на загородную «предпервую» историческую встречу.
Во время «предпервой» встречи подлейшую роль сыграл Леонид Соболев, всегда кичившийся своей верноподданнической беспартийностью и наконец-то улучивший возможность пожаловаться на недооценку самого себя столь горячо любимой им советской властью. Категорически отмежевываясь от всяких «очернителей» типа Дудинцева и Померанцева, он привел такую бесстыдно прагматическую метафору:
— Здесь вот, Никита Сергеевич, присутствует председатель Моссовета товарищ Бобровников. Я ему уже несколько раз писал заявления с просьбой, чтобы мне предоставили теплый гараж, и никакого результата. Если бы на моем месте был бы писатель-очернитель, то на основе этого конкретного факта он бы сделал свои негативные обобщения о работе Моссовета и лично товарища Бобровникова. Но мы, как писатели, должны вставать над нашими личными обидами, памятуя, что все это — легко устранимые мелочи по сравнению с интересами нашего народа.
