Не крик, а хрип предсмертный, чуть слышный в реве кругом...
И тут же - голова Макара, без шапки, мокрая, белоглазая, выставилась из воды, а перед подбородком пальцы рук его вцепились в борт.
- На левый!.. На левый! - хрипело матросово непохожее лицо, и Федор понял смутно и под парусом, сильно работая всем телом, перекатился ближе к левому борту, налег на него грудью, фыркая и часто мигая под хлещущей в глаза волной, пытался сообразить, что произошло так внезапно, вспомнил Афанасьево словечко: "Амба!" и перевел его: "Смерть!"... Представился потом Макар - мокрая голова с белыми глазами, оглянулся с трудом в его сторону, - парус лежал мокрой грудой, полунакрыв и его и матроса, который молотил кулаками по Макаровой голове и, должно быть, кричал (еле слышно было, как шепот, как тихий плач):
- Убью!.. Потопишь!.. Убью!.. За корму цепляйсь!.. За корму, сволочь!
И, сам не зная зачем, Федор так же точно, как Афанасий, вне себя начал кричать:
- За корму!.. Эй!.. По-то-пишь!.. Корму!..
Потом он увидел лопасть весла против Макаровых рук, и тут же выправился правый борт, и уже ему, Федору, кричал матрос:
- Весло бери!.. Весло!..
Но первое, что сделал Федор, когда выбрался из-под паруса и сел на скамейке около уключины, он оглядел кипень воды перед собою.
Почудилось ему далекое, будто задушенное: "Фе-е-дя!" - потом тут же еще только: "Фе-е-е..." Смотрел на корму, не глядит ли из-за нее Макарова голова, - не было, и кругом в воде не было видно. Между скамеек застряло подплывшее со дна ялика весло, сапоги были в воде на четверть.
- Весло в бабайки! - командовал матрос рядом. - Греби!.. К берегу!
Ветер сдувал ялик в море, а море то на гребень волны его взмывало, то швыряло вниз. Сзади, за ними двумя, мокрой серой грудой валялся парус и на мачте болтались веревки. Афанасий поминутно оборачивался, - не свис бы с борта, - и вскрикивал яростно:
- Враз!.. Враз!.. Трафь!
Косясь на него, Федор старался так же упористо сидеть, как он, так же длинно вперед вытягивать руки с веслом и, только сделав не меньше двадцати взмахов, спросил, наклонясь к его уху:
- А Макар?
В это время огромная волна, встречная, от берега, поднятая бурей, переплеснула через него белую накипь, и он не разглядел около себя матроса; потом ялик зарылся глубоко носом, а когда вынырнул на гребень снова, Афанасий, кося на него безумный правый глаз, кричал:
- ...а мы за ним!
И стало понятно, что он сказал раньше, но чего нельзя было расслышать.
Дождя не было, но все время летели густо брызги от волн, верхушки которых сдувало бурей, и от весел, - металась перед глазами сетка капель, нельзя было рассмотреть берега.
- Амба!.. Несет! - крикнул матрос.
- Несет?
- Амба!.. Не выгребем!..
И вдруг повернул к нему все лицо, не похожее на прежнее, ненавидящее нестерпимо, и простонал почти:
- Душу мою погубил, сволочь!.. За пятерку.
В шуме, в брызгах, в ледяном холоде, в провалах и взлетах казалось, что ялик не движется ни к берегу, ни вдоль берега, ни в открытое море, а просто кружится, как волчок, а ручка волчка этого - мачта, и страшно похоже вдруг на лицо утопавшего Макара стало лицо Афанасия: такие же белые глаза, такие же широкие побелевшие скулы, и старая выцветшая рыбацкая фуражка, глубоко надвинутая на уши, облепившая кругло голову его, была, точно Макаровы серые волосы, и дрожал угловатый, как у Макара, подбородок.
И, всмотревшись в него, вдруг привычно, точно Макару, а не матросу, приказал Федор:
- Греби... Трафь к берегу... Вон он - берег...
И так как нужно было уж не матросу, а ему разглядеть в сети брызг берег, разглядел и крикнул:
- Близко.
- Пропадем, - кричал матрос. - Смоет!
Вслед за этим так ударило в мачту бурей, что подбросило левый борт, почти как тогда, при Макаре...
- Канат тяни! - крикнул Федор. - Обмотайся!
И рад был Федор, что матрос послушно обернулся назад и нашарил конец каната, а потом как взмахнет веслом и, откачнувшись, подтянет... И с каждым взмахом своего весла приговаривал громко:
- Раз... Раз... Еще... Раз...
Так было бодрее. Так было забывчивей.
Афанасий обматывался поспешно канатом, тугим, как проволочный, и просовывал его под скамейку. Ноги Федора, крепко упершись в перекладину на дне ялика, леденели, немели, но, стараясь придать бодрости Афанасию, он входил в какой-то пьяный азарт и орал:
- Не удам... Эх, не удам!
Даже представлялись всё старые сельские кулачки на масленице, когда, парнем, он шел быком стена на стену впереди всех.
Однако при напоре шальной воды упал было на Афанасия, и тот, глядя по-волчьи еще, но уже спокойнее, подбросил ему оставшийся конец:
- Бери!
Конца хватило только прикрутить одну левую ногу к скамейке, но и от этого стало много уверенней...
И Федор даже не понял, почему матрос сказал:
- Потом найдут... Вместе с яликом...
- Когда потом?
- А когда сдохнем... Греби... А то в Батум угонит...
- Близко... Ей-богу, близко, - кричал Федор. - А ну, наддай!
Матрос поглядел на него ненавидящим Макаровым взглядом, потом на берег и, улучив время от ветра, сказал:
- Все одно: гонит. Пять минут погребу...
Потом налетел порыв ветра, окатило волной, - нельзя было расслышать.
- Что пять минут? - потянулся ухом к матросу Федор.
- Потом брошу, - закончил матрос.
- Я те брошу, - опять тем же тоном, каким привык говорить с Макаром. - Смо-три!
О том, что близко где-то люди, что целый город только что был виден, что совсем недалеко большая деревня Куру-Узень и его каменоломня и печь с его рабочими, что, может быть, и теперь вот кто-нибудь идет по тропинке вдоль берега и видит ялик, - не думалось Федору. Совсем выпали из памяти люди, которые могли бы увидеть и спасти. Были только они двое с Афанасием на утлой лодке, наполовину залитой водой, и лодку эту вертит ветром и волнами, как кубарь... Однако из нее не выпадешь теперь больше, и надежнее ее все-таки ничего нет...
Что был день, и день яркий, видно было по сверканию брызг и по кусочкам голубого неба сквозь них, но оглянуться назад, в сторону Куру-Узени, боялся Федор: может быть, так далеко уж отнесло в море, что и не разглядишь Куру-Узени... Лучше было не знать этого.
Ветер был со стороны Федора, и один порыв его был так силен, что почти выбил весло из рук. Весло ударилось о борт с такой силой, что половина лопасти отлетела. Даже взвизгнул от бессильной досады Федор, но тут же справился и из последних сил начал пружинить в воде искалеченным веслом, пыхтя и до темноты в глазах от натуги, а Афанасий бессмысленно-злорадно кричал около:
- Греби, собака!
Была хлещущая ревущая вода кругом, и не было Макара, не было здесь, рядом, а был он в воде - ревущей и хлещущей...
Это пугало, как близкая казнь: один казнен уже, - теперь чей черед: его или матроса? Или обоих вместе? Вспоминался грек Кариянопуло, с которым он не поехал. Теперь линейка несет его к жизни, - ялик, проклятый ялик, к смерти.
Это становилось ясно.
Но у Макара смерть была легкая: вынырнул раза два и пошел ко дну, как ключ, в своих сапогах новых...
- Ты Макара веслом? - улучил время спросить Федор.
- А-а? - не расслышал матрос.
- Веслом ты, говорю, Макара мово?.. - прокричал Федор.
Матрос поглядел дико:
- Я?.. Веслом?.. Ни, боже збави!
И добавил:
- Я ему на корму велел, - Макару... Греби ровней!..
Федор не поспел за матросом, и огромная волна чуть не покрыла их, окатив, как из шайки.
Матрос отфыркивался, как мокрый сеттер, и злобно вскидывал на Федора белые глаза из-под надорванного козырька рыбацкой фуражки.
- Ишь, черт, по Макару ему тоска!.. Я тебе теперь замест Макара!
- Ты что сказал?
- Я тебе теперь замест Макара! - сильнее и злее выкрикнул матрос и глядел помешанно.
Судорог боялся Федор, и, чтобы не затекли ноги, все менял их, сильнее упираясь в днище ялика то одной, то другой. Сверху ему было тепло от сильных движений, а снизу, в ногах - сверлящий холод...
- Ты пойми, - кричал сбоку матрос, - в Макаре твоем было пять пудов весу, да на пять уперся!..
И добавил немного спустя:
- Не тужи много... Об себе тужи... Амба!
Тут же грохнула рядом такая волна, что Федор зажмурил глаза и повторил: "Амба", но, когда открыл глаза, увидел себя все-таки в ялике, только за шею забралась вода и холодила спину... Матрос тоже был рядом и поправлял весло в уключине: чуть не вышибло из рук.
- Мать пресвятая богородица! - прошелестел губами Федор. - Неужто смерть?
- Греби! - отозвался матрос.
- И жена не узнает!..
Почему-то вспомнилась Наталья Львовна такою, какою была в тот вечер на даче Шмидта, когда кричала: "Вы зачем пришли?.. Со старичками моими в карты играть?.."
Тогда показалась она ему всемогущей... И вот он теперь тонет, а она не знает...
- Какая у тебя жена?.. Шкура! - отозвался матрос. - У меня законная... Шишнадцать лет... Ребят трое!..
И вдруг застыл с поднятым веслом:
- Нет! Суши весла: не будет дела!..
- Голубчик!.. Что ты! - испугался Федор. - Неробь!
