А на скамье подсудимых один лишь я. И взгляды публики, судейских, фоторепортёров устремлены все только на меня.
Но вот судья открывает заседание:
– Слушается дело: Французская республика против Михаила Покровского, – затем обращается ко мне: –Подсудимый, вы признаёте себя виновным? – спрашивает судья.
– Нет, ваша честь! – гордо отвечаю.
– Слово для обвинения предоставляется прокурору.
– Уважаемый суд! Дамы и господа! Вот я смотрю на этого господина и думаю: на какую низость способен человек ради удовлетворения собственной утробы! Каких ещё мерзостей можно от него ждать, если мы не положим этому конец? Речь о книге, которую вы, должно быть, прочитали – её издали уже на нескольких европейских языках. Ну как же, разве можно не обратить внимания на этот гнусный пасквиль, которым зачитываются все, от мала до велика, в автобусах и самолётах, в метро, на лекциях в университете и даже на работе? А между тем роман этот никогда бы не увидел свет, если бы не одно крайне важное для нашего дела обстоятельство. Как показало следствие, к финансированию издания романа причастен некий фонд, глава которого когда-то запятнал себя сотрудничеством с режимом Муссолини. Я вовсе не берусь утверждать, что были какие-то уголовно наказуемые деяния за этим любителем спагетти, но факт остаётся фактом – и Муссолини, и автор этого романа черпали деньги из одного источника. Может ли наше правосудие мимо этого пройти? Нет и ещё раз нет! Я требую запретить распространение романа на территории Франции, раз и навсегда! Что же до автора, то это судебное разбирательство станет для него серьёзным предостережением на будущее – литературу надо делать чистыми руками! Я всё сказал. Благодарю вас за внимание.
Судья:
– Подсудимый, а где ваш адвокат?
– Я сам себя буду защищать, ваша честь.
– Извольте.
И вот что я сказал, то есть, что бы сказал, будь у меня такая уникальная возможность:
– Уважаемый суд! Дамы и господа! Послушал я тут вашего прокурора, и невыносимо грустно стало. Нет, вовсе не потому, что моему роману грозит запрет, а мне – общественное порицание. Это я бы как-нибудь стерпел. Я даже готов простить прокурору оскорбления, если бы они относились исключительно ко мне. Но подвергая остракизму мой роман, вы ставите под сомнение всё, что там написано – и тяготы тех лет, и болезнь главного героя, и его несчастную любовь. Эй, прокурор, любовь-то чем вам помешала?
Аплодисменты в зале, но тут вмешивается судья:
– Подсудимый, придерживайтесь существа дела.
– Да я стараюсь, ваша честь. Я, честно говоря, польщён! Польщён вниманием со стороны закона. Не каждый день в Париже судят мой роман.
Тут возникает прокурор:
– Здесь не роман судят. Обвиняют только вас.
– Да в чём?
– В том, что…
– Да понял, понял. Я готов признать, что есть недостатки и в этом на редкость хорошо написанном романе. И даже обязуюсь учесть ваши замечания при переиздании.
– Вот вы опять, – это снова прокурор, – опять увиливаете. Вы признаёте, что именно фонд пособника фашистов финансировал роман?
– Вы правы. Не будь финансисты так прижимисты, можно было бы поэлегантнее роман оформить. Честно говоря, обложка мне совсем не по душе. Я обещаю, мы это постараемся исправить.
– Не надоело передёргивать? Вы почему не отвечаете на мой вопрос?
– Но ведь и вы тоже не ответили. Чем помешала вам любовь?
Смех в зале.
– При чём же здесь любовь? – негодует прокурор.
– Как это причём? Да ведь роман об этом. А вы-то, думали, о чём?
– Я ничего не думаю. Моё дело обвинять, а ваше – отвечать на мои вопросы.
– Вот ведь хорошо устроились.
Хохот в зале. Судья просит успокоиться.
– Ладно, – соглашается прокурор. – Пусть ваш роман будет про любовь…
– И на том спасибо!
– Не перебивайте, а то мысль теряю.
– Чтобы потерять что-то, надо бы для начала это самое иметь.
– Ваша честь! Он издевается!
– Ваша честь! А не найдётся ли у вас более смышлёного прокурора? Этому никак не угодишь. А ведь я стараюсь.
Судья таращит на меня глаза, будто перед ней какой-нибудь маньяк, а не писатель, и говорит:
– Нет уж, давайте продолжать. Так у нас во Франции положено.
– Ладно, – говорю, обращаясь к прокурору. – Ваша взяла! Всё я в романе переврал, всё выдумал. И не было никакой любви к княгине, только банальный адюльтер. Всё так! И делайте теперь со мной всё, что желаете. А кто и на какие деньги роман мой издавал, так это вы у них спросите. Кстати, ваша честь, вы сами-то роман мой прочитали?
Судья эдак небрежно говорит:
– Уи! Но это к делу не относится.
Я возражаю:
– Как это не относится, когда речь о моём романе? Понравилось или нет? – смотрю на судью так, как следователь смотрит на допросе.
– Я даже не знаю, что сказать.
Шепчет что-то. Вижу, растерялась.
– Нет, ваша честь, так дело не пойдёт. В суде говорят правду и только истинную правду. Ведь так?
– Вы правы… Но мой судейский ранг, но эта мантия…
– Да сбросьте вы эту свою мантию! Говорите, вам понравилось?
– Уи! И даже очень!
Думаю, всем понятно – меня оправдали вчистую, по всем статьям. Зал аплодировал стоя, издатель сообщил, что намечен дополнительный тираж, главный прокурор четвёртого округа Парижа с горя написал просьбу об отставке, а потом…
Но нет, похоже, я несколько увлёкся. Конечно, было бы замечательно, если бы всё было так, как описал. Однако прежде надо кое-что понять. С чего всё началось? Не грязная ли это инсинуация? Не провокация ли спецслужб? А, может, просто чья-то злая шутка? Я тут соорудил восхитительный сюжет, а на поверку, может быть, всё окажется впустую… В общем, так и не придя ни к какому выводу, решил, что лучшее, что теперь смогу – на месте в этом деле разобраться.
Но вот наскоро позавтракал, оделся, спустился по лестнице и, весь в нетерпении, выбежал из дома. У поворота на улицу Кусту стоял большой чёрный автомобиль, кажется, это был «понтиак» – в автомобилях я слабо разбираюсь. Возле него двое рослых мужчин в чёрных плащах о чём-то разговаривали между собой, а позади, почти впритык с автомобилем, припарковалось самое обычное парижское такси, таких было в городе немало. Тут же на углу обретался полицейский в форме. В общем, ничто не указывало на возможность того, что произошло потом.
До сих пор я считал, что мне с квартирой повезло. Тихая, почти безлюдная улочка. Рядом бульвар Клиши и знаменитый «Мулен Руж». В нескольких кварталах – не менее известная Пляс Пигаль. Надо признать, я и туда изредка захаживал. Ну а в довершение – прямо напротив моего
