в преступлении? Можно подумать, что заранее все сговорились. Но зачем? Что вам всем нужно от меня?
И вот уже в который раз припоминаю… Да-да, мой путь. Путь, который должен вроде бы пройти, чтобы понять. Что ж, версия, как версия, имеет право на жизнь. Но неужели только так можно заставить человека задуматься и в чём-то усомниться. Зачем все эти мытарства? Да ни к чему это хорошему не приведёт!
– Миша! Ты всё слишком усложняешь, – Моня кусочком хлеба вычистил до блеска свою миску и вот теперь, сытый и довольный, воззрился на меня. – Пользуйся тем, что тебе дают, и не пытайся плыть против течения. Там, – он ткнул пальцем в потолок, – там знают гораздо больше нашего, можешь мне поверить. А мы с тобой лишь щепки, попавшие в водоворот.
– Но как же выплыть? Что нам делать?
– А и не надо ничего! Всё будет, как положено, потому что всё уже за нас решили.
– Положим так. Но что?
– Ложись-ка спать. Остальное узнаешь на допросе.
Моня сладко зевнул и лёг на нары. Но как же тут заснёшь, когда, можно сказать, решается судьба?
И тут я вспомнил надпись, там, на храме близ улицы Лафит. Свобода… В чём смысл этого загадочного слова? Не в том ли, что она желанна? А то, что желанно, могут отобрать… Да, можно отобрать жизнь, родину, любовь. Отличие в том, что всё это реально. Но можно ли лишить ощущения свободы? Как там у Хемингуэя? Ну словно бы это праздник, который всегда, везде с тобой!
И всё же многое зависит от того, где ты и с кем. Кому-то в развесёлой компании неловко, неудобно – он скован тем, что никого не знает или же просто к веселью не привык. Другой же, оказавшись на краю земли, где нет людей, где нет законов, нет обязательств перед обществом, нет никакой морали, нет даже опостылевшей семьи,– он вроде бы вполне свободен. Твори, что хочешь! Иди, куда глаза глядят, без страха и без цели! Только какая уж свобода, если не знаешь, что нужно делать и, главное – зачем?
Вот потому теперь, сидя здесь, в тесной камере, на нарах, мучительно пытаюсь для себя понять, свободен я или же нет. Если учесть, что на окне решётка, стальная дверь закрыта на засов, смешно даже размышлять об этом. Вроде бы так. Однако свободен ли владелец шикарного авто, ползущего в дорожной пробке по бесконечно длинному шоссе, так что не остановиться, не свернуть? Найдётся ли человек, которому дано будет в этих обстоятельствах то самое ощущение свободы?
И вот ещё одно – Марина. Я представляю её лицо, глаза, а в них – немой укор. Как будто бы я виноват во всём. Может подумать, что сбежал… Молчит. И только губы беззвучно шепчут: «Что со мною будет?»
Однако больше беспокоит совсем не то. Что бы там следователь не говорил, сомнения остаются. Я вспоминаю рассказ Марины о предсмертной исповеди княгини. Так был ли донос на самом деле или Кира всё придумала? Но зачем? Возможно, Марина меня просто разыграла… Да нет, не станет ставить под удар семью. Единственное объяснение в том, что своим неожиданным признанием княгиня решила отомстить мужу за свою судьбу. За то, что пришлось покинуть родину, скитаться в поисках пристанища по городам и странам и сожалеть о том, что так и не случилось с нею и со мной. Признаюсь, я был бы рад, если хотя бы так… если бы на излёте жизни княгиня поняла – вина за трагедию страны, за наш разрыв ложится и на них, достойных, благородных и сиятельных.
А впрочем, всё гораздо проще. Ведь, если верить Шустеру, сейчас всего лишь тридцать первый год и нет ещё на свете ни Марины, ни даже Алекс. И не блуждал я ещё с романом по Москве, не обивал пороги редакций журналов и издательств. Не получал отказов, не слышал лицемерных рассуждений о том, что вот не то и не так, как следует, пишу. Не слышал упрёков в том, что заимствую сюжеты, что претендую на роль, которая явно не по мне. И не было ещё бессонных и трагических ночей, когда готов был выстрелить в висок, покончив разом и со всем, бесповоротно…
Да, можно было бы радоваться избавлению от печалей и забот, от неизбежности разлук, от скучных и ненужных разговоров. Но только не сейчас, не здесь. Зачем мне это избавление, если нет свободы?..
Ночью был вызван на допрос. Опять бесконечная игра. Все козыри у него, но только мы не в подкидного дурака играем. И вот на исходе третьего часа чувствую, будто что-то здесь не так. Словно бы всё делается против логики. А логика как никогда проста: вот приговор, вот суд, и отправляйся на этап. Смотрю в его глаза и всё пытаюсь угадать – что дальше-то?
А дальше было вот что:
– Есть тут один вариант… Не знаю, подойдёт ли вам, но мне бы очень хотелось, чтобы всё завершилось по-хорошему.
Я весь внимание. Он продолжает:
– Там прочитали ваш роман, – глазами указывает на потолок. – Роман понравился. Мы даже готовы вам простить тот нелегальный, возмутительный вояж без нашего ведома в Европу. Поверьте, ничто человеческое нам не чуждо, особенно, когда в деле замешана любовь. Всё так, если бы не одно «но», – следователь замолчал, долго смотрит на меня и, глубоко вздохнув, говорит следующее: – Как ни крути, был всё же нарушен закон, а значит, виновный должен понести какое-никакое наказание. Однако можно посмотреть на это и с другой стороны. Только представьте, что в Париже вы выполняли задание ОГПУ…
Следователь замолчал, а я уже прокручивал в мозгу варианты своего ответа. Ясно, что меня пытаются завербовать. Настойчиво, вульгарно, примитивно. Однако какой же из писателя сексот? Смогу ли я кого-нибудь предать, ну скажем, князя или же Марину? Впрочем, я уже писал – Марины в это время даже в перспективе не было. Это уже легче. Но князь… Что он мне наговорил и что можно было бы квалифицировать как моё предательство? Да я же чуть ли не дословно обо всём в романе написал! Чем не довольны? Что ещё им надо?
– А ничего не надо, мы и так всё знаем – отвечает он. – Я даже с вас расписку брать не буду. Речь о согласии сотрудничать. Удивлены? – следователь лукаво смотрит на меня, а я и не знаю, улыбаться или плакать. – Всё дело в том, что нам талантливые люди позарез нужны. Если не хватает
