— Элитарии? — губы Джеймса кривит ухмылка. — Неологизм?
— Именно элитарии, потому что элитами это сборище психопатов назвать нельзя. У элиты есть совесть, представление об общем благе. Элита должна быть аристократией духа, а не аристократией денег. Элитарии не имеют совести, они рвутся к власти как большевики, вступают в союзы со всеми, с кем выгодно, не останавливаются ни перед какими жертвами. Глобализация — это мировая гражданская война, перманентная революция богатых уголовников против человечества. Чем больше эти троцкисты преуспеют, тем беспощаднее будет становится их террор. Пока они ограничиваются простым оружием, а скоро в ход пойдут тактические ядерные вооружения. Они устроят концлагеря величиной в страны. О, если бы Аллах дал мне мужество и сил, чтобы кричать о грядущей опасности, будить людей! Но я так слаб, так слаб.
Аль Балазури опускается в кресло и отворачивается.
— Лично я уповаю на природу, господа! — Сергей Павлович грациозно жестикулирует. — Природа выводила человечество из тупика не раз. Пока мы сетуем на собственную глупость и бессилие, рождается новое поколение. Не знаю, что в действительности скрывается за расхожим термином «дети индиго», но парочку таких вундеркиндов мне довелось встретить. И вот, что интересно. Эти ребятишки отличаются от «нормальных» детей не только высоким ай-кью. Герман Канн был выдающимся интеллектуалом, но скорее в количественном измерении, чем в качественном. А эти мыслят совсем иначе. Спрашиваю одного такого: «Как ты думаешь, почему люди воюют?» Он мне и говорит: «Воюют, чтобы остаться самими собой. Ведь если бы люди внимательно друг друга слушали, то быстро бы поняли, что каждый человек прав. Им пришлось бы себя менять. Никто бы тогда не верил в собственную правоту и не смог бы никого обвинить. Тогда бы всем пришлось думать головой, а люди хотят жить инстинктами». Представляете?
— И сколько лет этому философу? — мимика Осиртовского изображает неподдельное удивление.
— Девять.
Лихорадочный огонь в глазах Осиртовского сменяется тихим светом, шалое выражение лица — раздумьем.
— А ведь может статься, Вы правы, Сергей Павлович, — произносит он тоном ведущего детской радиопередачи. — Мы подошли к следующему витку биологической эволюции, предсказанному великим Ницше!
— Рождение сверхчеловека?
— Да, сверхчеловека. Или божества, если хотите. Не в том смысле, как это понятие толкуют иудаизм, христианство и ислам, а скорее в античном ключе: боги как бессмертные совершенные люди. Сверхчеловек, конечно же, сверхчеловек!
«Ни в чём не знает меры, — думает Клаас. — Минуту назад кричал, что всё погибло, и вот на тебе, сверхчеловек ему мерещится».
— «Я учу вас о сверхчеловеке, — декламирует Осиртовский, просветляясь с каждым словом. — Человек есть нечто, что должно преодолеть. Что сделали вы, дабы преодолеть его?
Доныне, все существа создавали нечто, что выше их; вы же хотите стать отливом этой великой волны и скорее вернуться к зверям, чем преодолеть человека?
Что такое обезьяна по сравнению с человеком? Посмешище либо мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для сверхчеловека — посмешищем либо мучительным позором.
Вы совершили путь от червя до человека, но многое ещё в вас — от червя. Когда-то были вы обезьянами, и даже теперь человек больше обезьяна, нежели иная из обезьян.
Даже мудрейший из вас есть нечто двусмысленное и неопределенно-двуполое, нечто среднее между тем, что растёт из земли, и обманчивым призраком. Но разве велю я вам быть тем либо другим?
Слушайте, я учу вас о сверхчеловеке!
Сверхчеловек — смысл земли. Пусть же и воля ваша скажет: Да будет сверхчеловек смыслом земли!
Человек — это канат, протянутый между животным и сверхчеловеком, это канат над пропастью.
Опасно прохождение, опасна остановка в пути, опасен взгляд, обращенный назад, опасен страх.
Величие человека в том, что он мост, а не цель; и любви в нём достойно лишь то, что он — переход и уничтожение».
— Не знал я, что Вы страницами зубрили Ницше, — Сергей Павлович благосклонно разводит руками. — Знаете что? Не стоит отчаиваться в возможностях природы. Мы чересчур пристально вглядываемся в современность, нужно слегка отвлечься от фактов. Факты не созидают будущего, они лишь вызывают уныние у современников. Вот спорили Афины со Спартой, что лучше: олигархия с уравниловкой или демократия при социальном и имущественном расслоении; а будущее оказалось за теократией: в Риме воссел папа, в Царьграде — басилевс, оба — наместники Бога на земле. А что творилось в эпоху реформации? Реки крови пролили, тонны бумаги, бочки чернил извели, полемизируя о спасении души. Надо зарабатывать место в раю добрыми делами, — твердили одни. Нет, — кричали другие, — главное верить, что место в раю за тобой уже забронировано, и добрые дела придут сами собой, от широты душевной, так сказать. Ну и что, кого эти вопросы волнуют в двадцать первом веке? Так и мы, господа: рассуждаем о демократии, охлократии, Путине, Буше, а будущие поколения над нашими спорами посмеются. Имена да Винчи и Шекспира сегодня известны каждому школьнику, а кто вспомнит их современников из мира политики? Любители истории, и больше никто. Боже мой, да кто вспомнит про Путина лет эдак через сто, двести? Уверяю вас, господа, только специалисты.
Клаас, будучи не в силах бороться со сном, извиняется и уходит спать. Эльза, вызывается показать отведённую ему комнату. Улучив мгновение, когда она не могла бы поймать не себе его взгляд, Клаас украдкой рассматривает её.
«Хорошая», — соглашается внутренний цензор.
Эльза движется стремительно, но без порывистости. Тугая коса длинных, до пояса, каштановых волос, упругая походка, уверенный спокойный взгляд серых глаз излучают здоровье. Если бы сейчас раздался выстрел или случилось землетрясение, Эльза, кажется, без промедления и паники, ловкими кошачьими движениями, увернулась бы от опасности сама и спасла других. Эдик чувствует в ней ту силу и спокойствие, которые ощущал в себе некоторое время после Чечни. Только его философская невозмутимость коренилась в фатализме, питаемом разочарованием, а стоическая благожелательность Эльзы, сквозящая в её манере держать себя, должна иметь иной источник. В повороте головы, в мягкой поступи, в том, как сидит на ней серое платье простого покроя, во всем её скромном и открытом облике угадывается искренняя религиозность. Это естественное отношение к собственной красоте, свойственное некоторым религиозным женщинам — крайне редко встречающимся среди по преимуществу педантично-суеверных, склонных к экстазу натур — Клаас знает по Амалии Вольдемаровне, Кларе, нескольким прихожанкам православной церкви. Не ускользнул от него и благодарный взгляд девушки, которым она наградила Аднана за его выпад против западного образа жизни. Клаас волнуется. Но, как ни странно, волнение не рассеяло сонливость: глаза его закрываются, он почти что видит сон на ходу. Возможно, сходство всего происходящего со сновидением не позволяет ему вполне поверить в реальность переживаемого и пробудиться окончательно. Однако у него хватает сил и сосредоточенности, чтобы, оставшись наедине со своими мыслями, записать в дневнике: «Сегодня на органном концерте познакомился с интересным стариком. Потомственный дворянин, инженер по профессии. Он изложил мне любопытную теорию…»
Клаас просыпается от нарастающего звука будильника, сработанного под музыкальную табакерку: в хрустальном ящичке бегает маятник, на фигурной крышке механический скрипач водит смычком по едва заметным для глаза струнам, из крошечного динамика, спрятанного в корпусе скрипки, раздается партита № 3 Баха. Рядом с будильником открытка, подписанная каллиграфически: «Заседание Академии открывается в 10:00 в той же зале. До встречи через 40 минут».
— Какое ещё заседание? — бормочет Клаас. — Что за академия?
На столике возле постели он обнаруживает завтрак: кофе и бутерброды.
Закончив утренний туалет и подкрепившись, он отправляется в гостиную. «Зала», как называлась гостиная в записке, претерпела со вчерашнего вечера некоторые изменения: появились рояль и небольшая кафедра, пять треугольных столиков и кресла перед каждым из них. Но более всего удивляет Клааса вид его новых знакомых: Сергей Павлович, Джеймс, аль-Балазури и Осиртовский при фраке и бабочке восседают в креслах. Клаас ищет глазами Эльзу, но её нигде нет. Наконец, он оборачивается к двери и обнаруживает её за роялем (должно быть, она вошла вслед за ним) в чёрном вечернем платье: плечи обнажены, волосы перехвачены жемчужной нитью.
— Прошу Вас, Эдуард, — мягко приглашает Сергей Павлович, указывая на единственное пустующее кресло.
— Но я не при параде, — криво улыбается Клаас.
